– Пиши… пиши… скоро свершится месть, ибо на каждое пророчество найдется тот, кто исполнит его в полной мере.

Над городом сгущались тучи. Белый песок, выстилающий тропинки у фонтана, быстро темнел. Под последним лучом солнца расцвела вдруг над фонтаном прозрачная радуга и пропала бесследно.

– Пиши… Ночь пройдет, еще пройдет, месяц пройдет, и падут стены. Будешь ты валяться со вспоротым животом, а мне набьют в рот и глазницы углей и подвесят за ноги… Жене твоей и моей отрежут груди, а детей побьют о стены… Но не жалей себя и их! Жалей наш прекрасный город, наши статуи, колонны дворца и лепнину крельи… Виноградники жалей, их растерзают и истопчут, ви´на жалей, их разольют и смешают с песком, статуэтки золотые жалей, заколки дочери своей жалей – золотые, с изумрудным листком… Изумрудный листок с головы дочери твоей доставит в жестких ладонях раненый мечник, поднесет к ногам своей царицы. Эй! Слышишь? Ее маленькая ножка ступает неслышно, но ее шаги оставляют за собой кровавые следы. Эй! Слышишь? Ее речь журчит, как прохладный ручеек, но от ее приказов рушатся самые прочные стены. Иесавелия! Царица. Слышишь? Пиши. Пиши скорее, потому что письмена эти должны оказаться высеченными на ступенях центральной крельи, куда она явится принести дары богам побежденных, дабы склонить и их на свою сторону тоже. Пиши – не слова это людские, но божий глас. Пиши…

«Не слова это человечьи, но божий глас.

Прокатятся по миру сто и еще раз сто войн.

Люди будут злы злы злы.

Разврат и похоть в их сердце сердце сердце».

– Иесавелия! Царица-развратница. Царица, пьющая вино. Царица, впускающая к себе воинов. Царица, отдающая грудь свою рабам. Разврат и похоть в твоем сердце сердце сердце… Это не пиши! Другое пиши.

«Разврат и похоть.

И это конец времен.

И придет с неба всадник всезнающий всезнающий всезнающий

И его соблазнит блудница.

И его опоят вином.

И его бичуют рабы.

И скажет он: здесь я по воле бога вашего.

Блуднице скажет: род твой лживый и развратный отныне прекращен, и ни один мужчина не вспомнит о тебе с вожделением.

Рабам скажет: кончилось время ваше на этой земле.

И их время закончится закончится закончится.

И приведет всадник праведников и им оставит мир мир мир».

– Записал? Иесавелия! Царица. Ты слушаешь и почитаешь всех богов. Послушай и нашего. Послушай, что он пророчит твоему гремучему женскому роду, что пророчит он твоим псам и холуям. Думай отныне только о том, что сто войн твои и еще твои сто войн по окровавленной земле приведут к владению миром праведников, праведников, праведников! Записал? Не пиши больше… Времени мало. В камне, непременно в камне, прямо под ее ноги, чтобы взошла она сандалиями на слова не человечьи, но божьи…Отомстили мы? Отомстили ей? Как думаешь ты? Теперь и умирать не жалко, жалко только, что изумрудный листок с заколки твоей дочери попадет в ее ненасытный сундук, как самая пустая и никчемная безделушка…

Человек этот выглядывал из переулка и словно боялся ступить на шумную праздничную улицу. Мимо него шли женщины с обтянутыми тонким латексом шарообразными грудями, голыми животами и в юбках таких коротких, что виднелись из-под них белейшие припухлости ягодиц. Некоторые вели за собой детей в усыпанных блестками мантиях, некоторые опирались гибким телом на мужчин, которые то и дело погружали руку в карман и извлекали разноцветные таблетки, которые после зажимались в зубах и долго рассасывались на языке.

Теплый влажный ветер никого не тревожил. Ветер бился о гигантские рекламные экраны, по которым бежала розово-белая рябь – загар в этом сезоне был не в моде, и хрупкие тела в тонких паутинах кружев казались весенними цветочными композициями.

Человек жался к стене переулка, зябко кутаясь в серый старомодный плащ с оторванным хлястиком, а лицо прятал в поднятый воротник. На красочное шествие он смотрел без всякого выражения: его глаза, словно нарисованные на мокром картоне, слезились. Иногда он шевелил тонкими губами – серыми, с вертикальными глубокими морщинками, и крепче сжимал маленький, почти кубический томик в бархатной обложке, который держал у груди.

Носа у человека не было, зато пальцев было больше, чем положено, и располагались они под странными углами – мизинец рос почти у запястья, указательный торчал на месте средней костяшки. Все эти пальцы двигались, восставали и снова опадали, будто водоросли при прибойной волне.

Человек морщился, переминался с ноги на ногу и выглядел так, словно трое суток ищет туалет и все никак не может его обнаружить, а забежать по этому деликатному делу в подворотню ему не позволяет совесть, культура и воспитание.

Рука, свободная от бархатного томика, тянулась вперед и отдергивалась в нерешительности. Наконец человек собрался с духом, превратил пальцы в крючки и выловил из толчеи даму в лимонного цвета шляпке с качающимся алым пером и в длинных кожаных сапогах, подпирающих кружевную взбитую юбчонку.

– Здравствуйте, – гортанно, срываясь в писк, протянул человек. – Где апокалипсис?

Дама хлопнула ресницами, улыбнулась и превратилась в указатель: повернулась вправо, вытянула белую руку и палец с выгнутым черным ногтем.

– Прямо и направо. Красная вывеска с трезубцем.

Она шагнула в сторону и снова поплыла в красочном движении улицы. Человек зажмурил нарисованные глаза и отправился следом, в облако тепла, шелеста тканей, запаха духов и синтетических допингов со вкусом малины и апельсина.

Перед вывеской с трезубцем он сделал отчаянный бросок в сторону и вцепился в ручку двери. Та распахнулась так стремительно, что его вместе с серым плащом и книжечкой втянуло внутрь и сразу же доставило на сцену.

На сцене изнемогал от страсти юноша. Бесконечная жажда и печальное одиночество гоняло юношу от дамы к даме: те смеялись, заглядывали юноше в глаза и давали выпить коктейля из сложенной чашечкой ладони, нимало не смущаясь тем, что на юноше не было ничего, кроме толстой цепи, обернутой вокруг члена и пропущенной между ягодиц.

Под потолком ударил гром, полетели длинные сверкающие ленты, дамы принялись ловить их, а юноша побежал обратно к огненному столбу, по-спортивному вскидывая ноги. У столба он застыл в мученической позе, запрокинув руки назад и тяжело дыша. Алые блики метались по его белой коже.

– Что вам предложить?

Девушка в стеклянном платье улыбалась совсем близко, в руке ее бликами рассыпались зеркальная книжица и алмазная ручка.