Он из редкой породы начитанных издателей, издателей-интеллектуалов, и день за днем с горечью наблюдает, как засыхает благородная ветвь могучего когда-то дерева, как в начале этого века оказался на грани вымирания вид, к которому принадлежит и он сам, – вид издателей, искренне любящих литературу. Ему не удалось избегнуть общей участи, и два года назад он вынужден был закрыть издательство – несмотря на немалый вес и устойчивую репутацию, в последнее время оно с пугающим упорством катилось к полному разорению. За более чем тридцать лет самостоятельного пути он хлебнул всякого. Бывали у него успехи, бывали и сокрушительные поражения. Досрочный закат карьеры он приписывает своему упорному нежеланию опускаться до издания модных готических книжонок и прочего чтива, но забывает, что ему никогда не были свойственны ни экономическое чутье, ни управленческие таланты, и не желает думать, что, возможно, его подвела почти религиозная страсть к литературе.

За годы работы Самуэль Риба – для всех просто Риба – издал многих великих писателей своего времени. У иных он выпустил только по одной книге, но и этого достаточно, чтобы их имена значились в его послужном списке. Подчас, хотя он и отдает себе отчет в том, что благородное издательское ремесло еще живо, что еще не все дон-кихоты сложили оружие, он думает о себе как о последнем настоящем издателе. Видит себя окутанным эдакой романтической дымкой и живет в постоянном ощущении близкого конца света, без сомнения, навеянном внезапным бездельем. У него любопытная манера читать собственную жизнь словно художественный текст и толковать ее отстраненно и нелицеприятно, как это свойственно опытным читателям, каким он и был столько лет. Терзающее его состояние можно определить как психоз «конца всего». И до сих пор никто не сумел его убедить, что и в старении есть своя прелесть. Да и есть ли она?

Сейчас он в гостях у своих родителей и оглядывает их с жадным любопытством с головы до ног, словно видит впервые. Он явился отчитаться о недавней поездке в Лион. Рассказы о путешествиях – так же, как и непременные встречи по средам, – их старая семейная традиция. В последнее время он не получает и десятой доли приглашений, что сыпались на него когда-то, но родители об этом не знают, как не знают и о том, что он перестал издавать – людей в их возрасте, полагает он, следует беречь от дурных вестей, к тому же в глубине души он подозревает, что родители не одобрили бы его решения закрыть издательство.

Он доволен, когда его куда-нибудь зовут, это позволяет продолжать играть перед родителями роль человека востребованного и чрезвычайно занятого. Хотя ему вот-вот стукнет шестьдесят, эмоционально он по-прежнему очень от них зависит, может быть, потому, что у него нет собственных детей, да и сам он – единственный сын. В какие только забытые богом места он не ездил, просто чтобы поделиться впечатлениями с родителями и поддержать в них веру – счастье, что они не читают прессы и не смотрят телевизор! – что его по-прежнему рвут на части и все у него прекрасно. Увы, в действительности его положение далеко не так радужно. В бытность свою издателем он привык к полыханию светской жизни, сейчас же она еле теплится, чтобы не сказать – угасла совсем. Он растерял множество друзей – тех, кого считал друзьями, – а к этому добавилась сильнейшая тоска, завладевшая им два года назад, когда он бросил пить. Тоска эта проистекает от печального осознания, что натрезво он никогда не отважился бы дерзать в книгоиздании, и от уверенности, что его общительность была искуственной, совершенно ему не свойственной и, вероятно, вызванной его почти болезненной боязнью беспорядка и одиночества.

С тех пор как он начал заигрывать с одиночеством, дела его совсем плохи. Он старается удержаться на краю бездны, но его брак, если можно так выразиться, штормит и шатает от блаженных восторгов и любовного упоения до ненависти и ощущения полного краха. Земля поминутно уходит у него из-под ног, и оттого он стал брюзглив, и все, что ни попадается ему на глаза в течение дня, вызывает у него неудовольствие и досаду. Возможно, это возрастное. Но, сказать по правде, с каждым днем ему все неуютнее в этом мире, а близящееся шестидесятилетие вызывает ощущение затягивающейся на шее петли.

Родители всегда выслушивают его путевые впечатления с огромным вниманием и живым любопытством. Иной раз они выглядят точь-в-точь, как парочка престарелых Хубилаев[1], внемлющих рассказам Марко Поло. Дни, когда сын возвращается из поездки, считаются особыми и отличаются от обычных размеренных бесед по средам. Нынешняя встреча тоже проходит по разряду особых визитов. Однако сегодня творится что-то странное: он давно уже сидит у родителей, но до сих пор ни словом не обмолвился о Лионе. Ему просто нечего им рассказать, в поездке он полностью отключился от мира, ушел в себя, именно там, внутри него, и происходило в эти дни все по-настоящему важное, и оттого у него нет в запасе ни единой истории, ни одного живого впечатления. Да и лионская действительность оказалась для него скорее недружественной. Это было холодное бесстрастное путешествие, словно он вовсе никуда не ездил, а, как это случается чаще и чаще, просидел все время за компьютером.

– Значит, был ты в Лионе, – настаивает мать уже несколько обеспокоенным тоном.

Отец принимается неторопливо раскуривать трубку и тоже смотрит на сына с легким недоумением, будто спрашивая себя, отчего тот молчит. Но что он может сказать? Не излагать же родителям общую теорию романа, сформулированную им в лионском отеле. Вряд ли их заинтересовал бы ход его мыслей, к тому же, он подозревает, родители вообще ничего не смыслят в теории литературы. Но предположим, что смыслят, и что? Он убежден, что такой разговор их только утомит. Более того, он боится, что тут-то они и поймут, насколько права Селия, утверждая, что он замкнулся в себе, отгородился от реального мира и полностью поглощен компьютером, а в отсутствие компьютера – как это было в Лионе, – собственными мыслями.

В Лионе Риба сделал все возможное, чтобы ненароком не столкнуться с Фондом Фондебридера, пригласившим его на конференцию по поводу тяжелого положения издательского дела в Европе. Может быть, оттого, что ни в аэропорту, ни в отеле никто его не встречал, он, как бы мстя организаторам за демонстративное пренебрежение, закрылся в своем номере и сделал, наконец, то, о чем мечтал еще в ту пору, когда у него было что издавать и не было времени ни на что другое, – написал общую теорию романа.

В свое время он опубликовал многих крупных писателей, но духом будущего на него повеяло только от Жюльена Грака, автора «Побережья Сирта». И, затворившись в номере лионского отеля, он набросился на вожделенную теорию. Она опиралась на идеи, с первого же взгляда узнанные им в «Побережье Сирта», и устанавливала пять необходимых элементов романа будущего: интертекстуальность, неразрывную связь с высокой поэзией, осознанное созерцание лежащего в развалинах нравственного пейзажа, некоторый примат стиля над сюжетом и общую манера письма, подобную спешащим часам.