Его по-прежнему настораживает сегодняшняя ясная погода. На кладбище он пришел поздно, гроб уже закрыли, и он не увидел лица умершего. Как бы то ни было, скорее всего сейчас здесь зароют человека, которого он месяц назад на этом самом месте принял за своего автора.

В первом ряду сидят родители и, вероятно, сестры покойного. Их две, и в них очень мало – чтобы не сказать совсем ничего – беккетовского. Что касается родителей, они по виду скорее ближе к Джойсу, чем к Беккету. Публика в основном молодая, из этого он заключает, что тот, с кем прощаются, оставил этот мир, как говорится, во цвете лет. Так что, очень возможно – а у него нет резонов для иного вывода – хоронят того самого юношу, что месяц назад стоял у кладбищенской решетки, юношу, постоянно ускользавшего, растворявшегося и, наконец, испарившегося до конца.

Он и помыслить не мог, что снова окажется на погребальной церемонии в Гласневине, и, уж конечно, ему не приходило в голову, что провожать в последний путь он будет молодого человека в круглых очках, возможно, своего собственного автора. Когда начинается служба, он не понимает ни слова, но видит, как расчувствовались первый и второй ораторы, говорившие по-гэлльски. А он-то воображал своего автора эдаким одиноким волком – говоря «автора», он имеет в виду «писателя», гения, которого он искал всю жизнь, да так и не нашел, или, вернее, нашел, но уже мертвым. Он-то представлял его отшельником без друзей, безостановочно бредущим по молу конца света.

Он не понимает ни единого слова из службы и думает, что вот они, настоящие и окончательные похороны шлюхи-литературы, той, что взрастила в нем эту ни с чем несравнимую боль, эту издательскую муку, от которой он так и не сумел избавиться. И вспоминает, что

… печаль глубокая слышится

В голосе уходящем,

Поющем то ли о Китти,

То ли о Кэти, как будто,

Этим именем звали когда-то

И любовь, и красоту.

Он не понимает ни слова, но первый же из выступающих юношей своей хрупкостью и слабостью, выражающейся даже в том, как он стоит, заставляет его вспомнить Вилема Вока, когда тот вслух обдумывал свою утопическую попытку расти по направлению к детству. Второй кажется уверенней в себе, но внезапно посреди речи разражается рыданиями, чем вызывает взрыв горя у всех присутствующих. Совершенно убитые родители. Внезапный обморок предполагаемого родственника. Маленькая безграничная ирландская драма. Теперь смерть Малахии Мура предстает перед ним большей трагедией, чем конец Гутенберговой эпохи и даже конец света. Потеря автора. Великая проблема Запада. А может, и нет. Может, просто потеря молодого человека в круглых очках и макинтоше. В любом случае это большое несчастье для жизни внутри жизни и для всех тех, кто еще желает использовать слова по своему усмотрению, растягивая их и превращая в тысячи световых связей, которые еще предстоит установить в великой темноте этого мира.

Действие: издательская мука.

После похорон, видя, что родители и сестры принимают соболезнования от родственников и друзей, он пристраивается в хвост очереди, чтобы тоже выразить свои соболезнования. Когда доходит до него, он протягивает руку сначала одной сестре, потом другой, кивком приветствует отца и обращается к матери на чистейшем испанском языке, но с такой убежденностью в голосе, что сам себе поражается:

– Он был настоящим героем. Мы так и не познакомились, но я очень хотел, чтобы он выжил. Я внимательно следил за динамикой и постоянно желал ему выздоровления.

Он отходит, освобождая место для других соболезнующих, дожидающихся своей очереди. От его слов возникает ощущение, будто Малахия Мур провел свои последние дни в военном госпитале, смертельно раненый в битве со злом. Словно бы он хотел сказать, что его автора убили случайно, по глупой иронии нашего времени. Ему кажется, что откуда-то издалека доносится трогательная мелодия «Green Fields of France». Я прыгнул дальше, чем собирался, думает он, и мои чувства изменились. Это теперь моя земля. Мои продуваемые насквозь улицы, упирающиеся лбом в холмы. Мой легкий архаический запах ирландских молов. Море, что там дожидается меня.

Где-то на краю сознания он обнаруживает сгусток тьмы, вгрызающийся ему в кости. И уже совсем собираясь уходить, вдруг видит юного Беккета, стоящего прямо за своими двумя скорбящими сестрами. Они встречаются взглядами, и, кажется, оба изумлены. На юноше тот же самый макинтош, что и в прошлый раз, только более потрепанный. Он выглядит утомленным мыслителем, у него вид человека, живущего в перекрытом, неустойчивом, инертном, неясном, испуганном, пугающем, негостеприимном и безутешном пространстве.

Видимо, Дублин прав. А с другой стороны, возможно, и впрямь существуют связанные между собой точки в пространстве и времени, между которыми мы можем путешествовать – и так называемые живые, и так называемые мертвые – и встречаться друг с другом.

Когда он снова поднимает взгляд на юношу, тот уже исчез, хотя на этот раз не слился с туманом. Просто там его уже нет.

И невозможно не думать о том, что ткань кое-где протерлась и время от времени живые видят мертвых, а мертвые – живых и выживших. Как невозможно не смотреть на идущего вперед Рибу, Рибу, зараженного призраками, задавленного собственным послужным списком и нагруженного приметами прошлого. В Нью-Йорке сейчас, наверное, солнечно и благостно, ароматно, определенно и словно бы яблочно. Здесь куда темнее.

Он бредет, отягощенный приметами прошлого, впрочем, появление автора для него – исключительно хороший знак. Ему кажется, что сейчас он проживает еще один миг в центре мира. И думает о стихах Ларкина, о «Важности краев чужедальних». И, отдавшись радости своего мгновения, поддавшись иллюзии, будто он сам наконец попал в «чужедальний край», он, словно Джон Форд, говорит о себе в первом лице множественного числа.

– Это мы, и мы тут, – произносит он слабым голосом.

Он не знает, что обращается сейчас к своей помеченной одиночеством судьбе. Потому что, сказать по правде, вокруг него расползается тьма, и уже какое-то время ни одна самая распоследняя в мире тень не подглядывает за ним.

Но он все еще вдохновлен появлением своего автора.

– Нет, вот вечно так. Вечно объявится кто-нибудь, кого меньше всего ждешь.