В русской истории были могучие личности, которые не только при жизни, но и после смерти притягивали к себе внимание и, подобно магнитным полям, на долгие годы определяли развитие страны. Это были Пётр I, Пушкин и Лев Толстой. Пушкин породил целую плеяду поэтов и осветил будущее всей нашей литературы. Пётр I, как демиург, создавал новый русский мир, и всё двигалось по его велению и законам.

Но если Пушкин и Толстой остались в вечности, то смерть Петра I стала катастрофой и породила разноречивые мнения. Что будет далее? Продолжит ли Россия избранный им европейский путь или вернётся к стародавним временам? Магнитное поле его ослабло, к тому же царь не оставил завещания. Корабль российский остался без капитана и был терзаем бурями, ветрами и шквалами.

Два года после него правила супруга Петра I Екатерина I, но и она вскоре ушла в иной мир. На троне оказался мальчик, внук Петра I, на плечи которого легла тяжкая ноша. Конечно, его окружили регенты, верховники, Меншиков, а радость, без которой не может быть здорового детства, исходила лишь от молодого князя Ивана Долгорукого. Окружение тянуло отрока в разные стороны: одни — идти вслед за Петровыми подвигами, другие — вернуть старую Русь, не давать воли иностранцам. Пётр Великий умел соединять то и другое, иностранцев подчинял своей воле, а теперь…

Однако царь ещё жив и можно приблизиться к его смертному одру.

…Был конец 1724 года. Пётр I полулежал в креслах, сваленный внезапным недугом. Терпеливый и выносливый, привыкший к болям, он морщился, лицо его передёргивалось, а то вдруг успокаивался, обводя всех тёмными глазами.

Супруга его, рассеянно касаясь белокурых волос двух внуков царя — Петра и Наталии, — не сводила глаз с императора. Иногда он поднимал веки и ясным взором поводил вокруг. Вот они, его сподвижники! И коротко, с перерывами называл их имена, словно желая унести всех с собой…

— Благороднейший из всех — фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, царствие ему небесное!.. Хитрейший из хитрых — мин херц Меншиков… Долгорукие (Долгоруковы)… Древняя фамилия, у них и ума, и злости — в избытке… Князь Черкасский — устроитель моего города Санкт-Петербурга. — Он перевёл взгляд на внука. — Запоминай их, Петруша… Шафиров, Толстой Пётр. А вон тот, каланча в чёрном парике, — учёнейший муж Яков Брюс.

Помолчав, обратился к Брюсу:

— Поспрошай: каково кумекает мой внук, — не ему ли придётся трон наследовать? Были у него два учителя, да только дурни, побил я их батогами и прогнал… Назначил учителем Остермана. Как смотришь на сие, Яков Вилимович?

Брюс кивнул, царь вновь перевёл взгляд на мальчика:

— Че хмуро глядишь на меня? Боишься? Зря! Ну-ка отойди, встань подале… Да ты дюже велик, отрок… Ну-ка скажи, сколько будет пятью семь?.. А ещё: коли ветер с востока дует, куда корабль надобно вести?

— Не ведаю, государь.

— Эх ты, «не ведаю»…

Пётр I прикрыл глаза и надолго замолк. А Петруша и сестра его Наталия — голубоглазые, белокурые, словно два ангела, на лицах — ни слёзки, ни печали, только недоумение и робость, а ещё, может, страх…

К Рождеству Петру стало легче, священники, простые люди молились за его здоровье. А миновали морозные рождественские дни, подули ветры — улучшения не случилось. Пётр I перебирал бумаги, но как-то вяло…

Слева от смертного одра, чуть поодаль, стоял у мольберта человек с кистями в руках — торопился запечатлеть великую минуту: не было ни единого явления, в которое бы не вникал и не вносил своего толкования сей император. Ради поддержания живописцев сделал выставку Артамона Матвеева, а вельможам и сенаторам, князьям и графам повелел покупать те «кортыны». Художник Таннауэр писал картину с особым тщанием, вдохновением, широкой кистью — царь представлялся ему лежащим на плоту, который плывет через реку Стикс в царство Аида…

Нева в те дни стояла оледеневшая, горбатая, тёмная, словно тоже охваченная трауром. На домах колыхались печальные флаги, а по окраинам всё так же весело выглядывали раскрашенные голландские домики с цветными картинками, парусниками, букетами и даже женскими ликами.

В печаль погрузились стоящие вокруг. В то же время всех мучил вопрос: кто наследует трон? Отчего молчит государь и как его понять?

Но вот опять приоткрылись веки, блеснули живые тёмные глаза — и вновь помутились… Насовсем или нет?.. Впрочем, один глаз открыт, пугающе открыт… Петруша со страхом смотрит в него. Екатерина рыдает в голос. Меншиков в отчаянии теребит парик. А новгородский архиепископ, театрально воздев руки, восклицает:

— На кого ты нас оставляешь, благодетель?!.. Восстань со смертного одра!..

Кирилл Разумовский усмехается: «Восстанет ежели, поглядит, что мы творим, что скажет?»

Шум и гвалт стоят несообразные с часом… В ужасе, в горестном изумлении пребывают сановники, вельможи, генералы.

Тут же и дети, отроки — Голицыны, Шереметевы, Черкасские, недоросли и отроковицы. «Что станется теперь?» — думает Наташа Шереметева, вспоминая, как пять лет назад вот так же величаво умирал её отец, а потом царь первым шёл за гробом, и плач стоял по всей Невской першпективе.

Марья Меншикова неотрывно глядит в лицо царя — как темны его власы и усы, как бледен лоб, лицо страдающее подёргивается. Отец её любимец императора, но что ждёт их теперь?

Заплакали внуки Петра I — Наталия и Пётр.

Раздалась музыка, послышался тихий хор женских голосов, навевающий мысли о вечном. О вечном — и о завтрашнем дне: кто наследует царю-исполину? Окаменев, вслушиваются в последние его слова. Но услышаны лишь два слова: «Отдайте всё…» И Пётр I испустил дух. Кому отдать всё? На кого надёжа?

Один глаз совсем закрылся, а второй — смотрит грозно и мертво. Неужто Всевышний, сам пославший сего великана на землю, отступился и перекрестил его в последний раз?..

И вот уже восьмёрки лошадей в чёрных епанчах, золотая с чёрным колесница, генералы, сановники, князья и графы двинулись по ровной стрельчатой дороге к Петропавловскому собору. Шествием, как и всей церемонией, распоряжается Яков Брюс. Учёный, изобретатель, знаток политеса, обожающий царя, он не отводит взгляда от мёртвого лица, словно заклинает, словно надеется на воскресение.

У него было написано тридцать листов и двадцать пунктов той церемонии, но вид его ужасен: худой как столб, в чёрном парике, камзол болтается. Бальзамировать царя — тоже его дело. Кому ещё сие по плечу? Он делал чучела, лечил кавалерию, занимался алхимией, говорили, что пришил собаке ногу и чуть ли не оживил женщину, подобно египетской царице Изиде, которая собрала по кускам убитого мужа и воскресила.

Лядащий (нехороший. — Ред.) был февраль 1725 года. Месяц царь лежал на морозе, в гробу, обитом золотым глазетом, серебряными позументами, в камзоле, шитом серебром, при шпаге и с Андреевской лентой. Свидетель тех дней Нащокин писал: «1725 год началом своим зело неблагополучие России оказал… Я не могу от неискусства пера описать, как видим был общий плач… О погребении его великое множество за гробом, и всяк хотел помнить. Везде неутешная печаль стояла. Но распространяться о толикой печали недостаток моего воображения прекращает…»