Алексей Величко

Епистимонарх и спаситель Церкви

«У нас всегда была и есть забота, правую и неукоризненную веру христианскую и благосостояние святейшей Божией Кафолической и Апостольской Церкви во всем соблюдать непричастными смятениям. Это мы поставили первою из всех забот, и мы уверены, что за нее и в настоящем мире нам Богом дано и сохраняется царство и покорены враги нашего государства, и надеемся, что за нее и в будущем веке мы обретем милосердием перед Его благостью»

император св. Юстиниан Великий1.

«Народ… и не понял бы раздвоенности между государством и Церковью, ибо в личности православного государя олицетворяется вся сумма юридической власти в народе, и уже от мудрости государя зависит не упускать из вида необходимости различного образа действий в Церкви и в государстве».

Н.С. Суворов2

В сентябре 1187 г. Византийский император Исаак II Ангел (1185–1195) впервые употребил термин «епистимонарх» применительно к царственным особам этой великой Империи, что представляется весьма многозначительным событием. Дело заключается в том, что первоначально, в седую старину, термин «епистимонарх» означал начальствующее лицо над науками и монашескими занятиями. Позднее «епистимонархом» начали называть особого монастырского надзирателя, «будильщика», который ночью поднимал всю братию, начиная с настоятеля, к утреннему богослужению. Во время Литургии «будильщик» обходил кельи, чтобы привести в храм спящих или опаздывающих монахов. А днем «епистимонарх» следил, чтобы монахи не сходились для праздных слов и бездельничанья, вразумляя и напоминая им об их иноческих послушаниях. Теперь же из монастырской жизни термин «епистимонарх» был перенесен на императора, но в отношении не к монастырям, а ко всей Кафолической Церкви в целом3.

В этой связи вполне уместен вопрос: насколько правомерна была эта мера и породившая ее вековая практика церковно-государственных отношений? Вправе ли монарх принимать на себя блюстительство Церкви, и к каким результатам привела их деятельность в данном направлении?

I

Существуют явления, содержание которых не исчерпывается теми открытиями, которые сделаны ранее. К таковым, конечно же, относится Церковь Христова, неисчерпаемая в своем существе, тайная и открытая, познанная и непостижимая одновременно, налагающая тень мистического покрывала на все окружающие ее предметы, преображающая человека, соединяющая его с Богом, наполняющая истинным смыслом существования нашу жизнь, а также формы социального и личностного бытия, которые так привычны нам и естественны. И которые, в отличие от Церкви, как кажется, имеют сугубо материальную природу, «земные» в буквальном смысле этого слова, а потому не должные иметь с ней ничего общего. Отсюда легко следует тот часто повторяемый вывод, согласно которому Церковь, желающая оставаться сама собой, не должна погружаться в «земное», тем паче уподобляться ему или, что еще хуже, становиться от него в зависимость.

Безусловно, Церковь — институт сакральный по своей божественной природе. Означает ли это, однако, что она способна существовать вне государства, как нам предлагают? Вопрос, очевидно, риторический, поскольку с таким же успехом можно утверждать, будто Церковь вообще должна существовать помимо человеческого общества, высшей формой которого является именно государство. Что она — «общество избранных», живущих изолированно ото всех, пусть даже «избранные» молятся за весь мир. Собственно говоря, все сочетания на эту тему свидетельствуют лишь о том, что их апологеты рассматривают Церковь не как полноту во Христе божьего народа, а как совокупность пресвитеров и епископов. Иными словами, искусственно и ложно меняют и предмет рассмотрения, и угол, под котором на него падает взгляд исследователя.

Не для «избранных» пришел на землю Христос и принял зрак раба. Не за «отдельные» грехи был мучим и распят, а за всех нас, каждого и всякого. Да, «избранных» — мало, но «званных»-то много (Мф.22:14). А уж как каждый из нас ответит на призыв Спасителя — это вопрос, обращенный к нашей душе и совести. Даже в годы жесточайших гонений во времена язычества и двумя тысячелетиями спустя Церковь никогда не огораживалась от мира, но даже, истекая кровью мучеников, исповедников и праведников, несла слово Евангелия всему миру, подставляя одну щеку, когда ее били по другой. (Мф.5:39). Потому что Христос открыл людям и делом подтвердил нечто, ранее недоступное для нашего развращенного грехом сознания: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас», чтобы называться «сынами Бога» (Мф.5:44.45).

Что же тогда говорить о временах ее государственного бытия, для которых характерна практика решительного и содержательного вмешательства верховной власти в ее догматы, вероучение, каноническую и богослужебную практику? Но иначе и быть не могло, поскольку нравственно здоровое (а, следовательно, религиозное общество) не может не связывать стабильность своего существования с чистотой избранного им культа, сохранением истинной веры и верности Богу, благочестием человека. А, следовательно, ни общество, ни тем более христианская верховная власть не считала себя вправе оставаться «свободными» от уяснения догматов христианства и их защиты от любых интерпретаций и ложных толкований.

В этой связи практически все административные меры и политические решения государственной власти в лице христианских императоров относительно Церкви основывались на твердом осознании ею того факта, что она ответственна перед Богом за правоверие своих подданных и спокойствие Церкви. Разумеется, это было невозможно, если бы императоры, во-первых, не пытались содержательно познать учение Церкви и твердо следовать ему, и, во-вторых, не применяли всю силу государственной мощи и своих высших прерогатив для устранения всего того, что расстраивает спокойствие церковного мира, искажает истину Христову, отвращает человека от Бога и тем самым губит его. Конечно же, последнее становилось невозможным без личного участия императоров в деле формирования православных догматов и устранения всего того, что (пусть иногда и ошибочно) воспринималось как ересь или неправоверие.

II

Первый величественный прецедент на сей счет был дан еще св. Константином Великим (306–337), когда возникла ересь арианства. Как известно, на первых порах император не придал спору между Александрийским епископом св. Александром (313–328) и пресвитером Арием большого значения. Василевс был уверен в том, что ситуация выправится сама собой при взаимном согласии спорящих сторон и терпимости к мнению соперника. «Я внимательно рассуждал о начале и предмете вашего спора (выделено мной. — А.В.), — писал он обеим сторонам конфликта, — повод к нему мне показался вовсе не таким, чтобы по нему надобно было начинать спор»4.

Общение с епископом св. Осией Кордубским (256–359), которого василевс отправил в Александрию для изучения обстоятельств конфликта, изменило, однако, позицию св. Константина, о чем свидетельствует его