Семен Шуртаков

Зерно упало в землю

Зерно упало в землю…

Написал я эти слова и увидел где-то в дальней дали маленького мальчика, проснувшегося рано-рано на утренней заре. Нет, я не так сказал: мальчик не проснулся — где уж там ему самому проснуться в такую рань?! — его разбудила мать:

— Вставай, сынок. Пора!

Мальчик пробудился, потёр кулачками слипающиеся глаза, тихонько хныкнул — уж очень не хотелось расставаться с тёплой постелью! — спрыгнул на пол и побежал к умывальнику. Только что принесённая матерью из колодца вода была обжигающе холодной. От каждой пригоршни делалось бодро и весело, и через какую-то минуту от сна не осталось и следа.

Мальчик выбежал на подворье. Там стоял уже запряжённый старшим братом конь Рыжко. На телеге лежал мешок с зерном, лукошко, борона, а поверх бороны косуля — что-то вроде плуга, только без колёс; плуг этот пахарю приходится держать в борозде руками.

Мать вынесла из сеней деревянный жбан с ключевой водой, и из избы — только что испечённый пирог с картошкой, краюху хлеба, яйца, соль в тряпице.

И вот всё уложено, мальчика усадили на мешок с зерном, и подвода трогается со двора.

Село уже проснулось, хотя ещё очень рано; когда они выезжают проулком в поле — из-за дальнего взгорья ещё только-только показывается солнце.

Но мальчик уже не жалеет, что не удалось доглядеть интересный утренний сон. Здесь в поле сейчас куда интереснее! Размеренно вышагивает Рыжко, в такт его поступи поскрипывает упряжь, позвякивает о зубья бороны косуля. А по ту и другую сторону дороги лежат чёрные, набухшие влагой весенние поля. Речка блестит в отдалении. Сверкает, переливается всеми цветами радуги густая роса на придорожных травах. А в ясном голубом небе звенят, захлёбываясь от радости, весёлые жаворонки. Жаворонки, наверное, радуются только что выкатившемуся из-за горизонта солнцу. Да и как не радоваться — такое огромное и такое чистое, словно бы только что умывшееся росой солнце мальчик видит не в первый ли раз в жизни…

Когда они приезжают на свой загон, упирающийся одним концом в опушку леса, — к пению жаворонков прибавляется такой же ликующий хор лесных птах. Птиц не видно, но их пение, щебет, заливистый посвист и щёлканье несутся со всех сторон, и кажется, что это сам лес поёт, звенит, щёлкает на разные голоса.

Брат перепрягает Рыжка из телеги в косулю.

И вот уже пролегла по полю первая борозда — яркая, лоснящаяся, словно бы праздничная. Радостно ступать босыми пятками по этой борозде и вдыхать сытный запах впервые потревоженной после долгого зимнего сна земли.

Вскоре прилетели, будто за пригорком ждали, такие же, под стать борозде, чёрные, с отливом грачи и начали по-хозяйски приглядываться к пашне, проверять, всё ли делается так, как надо.

А когда загон был вспахан, брат пустил Рыжка на лесную лужайку, а сами они сели завтракать.

Такого необыкновенного завтрака мальчику едать ещё не приходилось. То есть, всё было очень обыкновенно: разве он никогда не едал таких же печёных яиц или пирогов с картошкой? Едал, и много раз. Пироги ещё погорячей этих были — прямо из печки. Но разве можно было сравнить и пироги, и даже простой ржаной хлеб, съеденный дома, за столом, с тем, что они ели сейчас с братом в поле, под телегой?! Совсем, совсем другой вкус! Нет, такого завтрака за всю свою жизнь мальчишке ещё не приходилось отведывать…

Потом брат отсыпал из мешка долю семян в лукошко, повесил то лукошко на грудь, взял из него полную горсть зёрен и, широко, вольно замахнувшись, бросил зёрна в землю.

Так мальчик впервые увидел, как упало зерно в землю. Увидел и запомнил на всю жизнь. Запомнилась ему и вся эта картина: красивым, богатырским шагом идёт брат полосой и свободно, на всю ширину плеча замахиваясь, разбрасывает перед собой семена…

— Ну, а теперь и твой черёд пришёл, — сказал брат, когда полоса была засеяна.

Он впряг Рыжка в борону, а мальчика посадил верхом и дал в руки поводья:

— Зря не дёргай. Он и сам знает, как и что. Но глядеть всё же гляди. Первый заезд я с тобой пройду, а потом — сам. Навыкай.

Рыжко и впрямь был умным и послушным конём. И всё-таки мальчику нелегко: надо и вперёд глядеть, и назад, на борону оборачиваться, чтобы пропусков не получилось. Никак нельзя, чтобы пропуск остался — ведь он не понарошку боронит, не в детскую игру играет, а важную крестьянскую работу работает.

Трудно мальчику ещё и потому, что ему всего-то семь лет, он ещё только осенью пойдёт в первый класс.

Посеянные зёрна борона скрыла в земле.

Через какое-то время они проклюнулись зелёными ростками. Росточки поначалу были слабыми, немощными, но постепенно набирали, набирали силу, стали куститься, а потом уже и в трубку вышли, заколосились. Прошло ещё время, колосья зацвели, налились, созрели.

И как-то июльским утром мать опять разбудила мальчика рано-рано, до солнца.

— Вставай, сынок. Поедем хлеб жать.

Опять поставлен на телегу жбан с холодной водой, положена немудрая крестьянская еда, устроен рядом со жбаном ещё как следует не проснувшийся мальчик.

И опять с восходом солнца они уже были у опушки леса, на своей полосе и, не мешкая, начали работу.

На дальнем конце полосы хлеб уродился похуже — и редкий, и мелкоколосный — на тот конец ушёл брат с косой на плече. Высокую густую рожь от леса начали жать серпами мать со старшей сестрой мальчика.

Дали серп и мальчишке.

Вряд ли старшие так уж рассчитывали на его помощь — ну, какой из него помощник в такой тяжёлой — не самой ли тяжёлой? — крестьянской работе?! Серп ему дали, чтобы с малых лет приучался ко всякой работе, навыкал, а не глядел со стороны.

— Этой рукой вот так захватывай хлеб, а серпом вот эдак, с потягом, подрезай, — показала ему мать. — Только оберегайся, руку не сгуби, серп-то вострый…

Мать показала и — время жалко, каждая минута дорога! — поскорее за свой серп.

Мальчику дали самый малый, самый лёгкий серп, и всё равно для его детской