… – О оставлении согрешений, во блаженней памяти преставльшихся Господу помолимся.

– Господи, помилуй.

– О приснопамеятном рабе Божиим, Евгении, покоя, тишины, блаженныя памяти его Господу помолимся.

– Господи, помилуй.

– О простити ему всякое прегрешение вольное и невольное, Господу помолимся.

– Господи, помилуй…

Елизавета Антоновна слушала батюшку, опустив голову и глядя на носки своих туфель. По щекам текли слезы. «Женька, Женечка, ну как же? Как ты мог так со мной поступить? Ушел, покинул. И что я без тебя? Куда? Всю жизнь вместе, бок о бок, с восемнадцати лет. Детишек Бог не дал, друг дружке были как дети. Слова грубого не сказали друг другу за столько лет. Казалось, никогда это не кончится – жизнь, как сказка, полная нежности, заботы, понимания и доверия. И вот…»

Елизавета Антоновна не удержалась и сдавленно зарыдала. На плечо легла чья-то рука. Ах да, соседка с третьего этажа, как ее, Маша, кажется. Елизавета всегда была малообщительной, а тут дом новый, переехали недавно. С соседями в основном общался Женя, она никого толком не успела узнать за полгода. Эх, зачем радовались, дураки, зачем обставляли новую квартиру? Знали бы, чем обернется этот переезд, сидели бы в старой панельной двушке и не рыпались…

– Вам нехорошо? – участливо проговорила девушка и погладила Елизавету по плечу. – Хотите водички? У меня есть.

Та кивнула и вытерла глаза. Соседка протянула ей пластиковую бутылочку. Почему, откуда она здесь, эта милая девочка? Лиза не помнила, что звала на похороны кого-то из соседей. Девушка словно услышала ее мысли.

– Я не могла не прийти. Евгений Иваныч столько сделал для нас. Мы его всю жизнь помнить будем, такое горе!

Елизавета хотела было спросить, что именно сделал ее Женька для этой румяной, курносой девушки, но у нее не было сил шевелить губами. Она глотнула из бутылки. Вода была с привкусом лимона.

– Легче? – мягко спросила Маша.

– Немного. – Лиза кивнула и продолжила слушать батюшку.

Тот уже заканчивал отпевание. «Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей, молим Тебя об этом, услышь и помилуй…» Священник оглядел притихших людей. В полумраке отчетливо слышалось потрескивание свечей.

– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему…

Все с ожиданием посмотрели на Лизу. Она на негнущихся ногах подошла к гробу, нагнулась и поцеловала Женю в холодный восковой лоб.

– Прощай, любимый. Мы обязательно встретимся. Дай бог, чтоб поскорей.

– Грех говоришь, сестра, – незлобиво укорил ее священник. – Смерти себе выпрашивать – грех.

Лиза опустила глаза и стала в изголовье гроба. Один за другим подходили люди. Все они казались ей безликими, темными силуэтами на фоне зыбкого пламени свечей. Она не разбирала, кто есть кто. Кажется, эти трое мужчин с Женькиной работы, а вон те женщины – двоюродная сестра и племянница. Родители Евгения давно умерли, родни в столице было мало, в основном все жили в далеком Екатеринбурге, из которого он был родом.

Выйдя из церкви, все погрузились в автобус и поехали на кладбище. Рядом с Лизой все время была Маша. Лица ее она не видела, только руки. Они то и дело обнимали, подавали платок, все ту же бутылку с водой, таблетку валидола.

На поминках неожиданно все взял в свои руки какой-то тучный, лысый толстяк. Он уселся во главе стола и налил водки окружавшим.

– Ну, что тут сказать… – Голос у него был низким, басистым, быстро перекрывшим гул, царивший за столом. – Светлая память Жене, Евгению Иванычу. Святой был человек. Мы с ним лет десять как дружим. Дружили… Золотые руки Господь ему дал. Все-то он мог, все умел. Там, где другой бессилен, наш Евгений Иваныч творил чудеса. Мастер с большой буквы.

Лиза слушала и смутно понимала, что этот разъевшийся, самоуверенный боров – не кто иной, как Женин начальник, Пал Палыч. Но что с ним стало? Она помнила его подтянутым, стройным энергичным мужичком. Неужели какие-то пару лет так изменили его? Последний раз они виделись три года назад, на Женькином юбилее.

Толстяк все говорил и говорил, и народ, измученный ранним подъемом, долгим стоянием в церкви и промозглой стужей на кладбище, смотрел на него с плохо скрытой злостью. Наконец он закончил, выпил, не чокаясь, одним махом, и потянулся вилкой к блюду с селедкой. Подцепил кусок с прилипшим к нему луковым колечком и кинул в рот. Сразу все ожили. Стали накладывать салаты, тащить к себе на тарелки колбасу, мазать икру на тонкие лепестки багета…

Лиза почувствовала, что ее тошнит. В рот не лезло ничего, даже кутья. Она выпила водки, и ее передернуло. Захотелось, чтобы за столом стало пусто. Чтобы все эти люди, невесть как связанные с Женькой, исчезли, а сама она оказалась в квартире. Плотно завесила бы шторы, выключила свет во всех комнатах, повалилась на постель и плакала бы, плакала, до сладостной пустоты в голове, до судорог в горле, до того, как слезы полностью не иссякнут, а боль не станет тупой…

Поминки тянулись длинно и муторно. Несколько раз к Лизе подходил Пал Палыч. На локте у него висела совершенно пьяная, дебелая блондинка с размазавшейся под глазами тушью, его супруга. Пал Палыч тискал Лизину руку – пальцы у него были мясистыми и потными. От него пахло отвратительно резкими духами и табаком.

– Милая, вы не думайте, я вас не оставлю. Помогу, если что. Даже не сомневайтесь.

Лиза кивала, невольно стараясь задержать дыхание, чтобы не слишком глубоко вдыхать эту гремучую смесь…

Потом вдруг все закончилось, внезапно и сразу. Стол опустел, народ толпился в дверях. Кто-то целовал Лизу на прощание, оставляя на щеках следы от помады. Официант с сонным видом собирал на тележку грязную посуду. Подошла Маша, взяла Лизу под руку.

– Муж приехал на машине. Мы отвезем вас домой.

– Да, хорошо, – прошелестела Лиза, позабыв сказать спасибо.

Когда за Машей захлопнулась дверь, она зашла в спальню. Шторы были задернуты с ночи, Лиза их так и не открыла. Следуя своим мечтаниям, она прилегла на широкую, двуспальную кровать, покрытую шелковым покрывалом, и хотела заплакать, но слез не было. Напрасно Лиза морщилась, терла глаза и даже пыталась сымитировать рыдания, издавая характерные звуки. Ни слезинки. Она встала и подошла к комоду, на котором стояла фотография Женьки в наспех сделанной траурной рамке. Он улыбался Лизе теплой веселой улыбкой счастливого благополучного человека. Таким он и был…

«Женька. Сердце твое было огромным и нежным, умело дарить любовь. Оно казалось таким крепким, а на самом деле было слабым и больным. И разорвалось в один момент. Бедное сердце, уставшее от постоянной гонки, от тревог и волнений, привыкшее брать всегда на себя. Бедное, бедное сердце…»