Родовое гнездо многих поколений графов Мертон носило название Уоррен-Холл и располагалось в графстве Гэмпшир. Дом стоял в глубине огромного, прекрасно спланированного парка, в одном из укромных уголков которого притаилась крошечная часовня. Сейчас она служила лишь местом семейных событий — свадеб, крестин и похорон, поскольку ближайшая деревня располагала вполне солидной церковью, свободно вмещавшей всех прихожан. Часовня выглядела весьма живописно, особенно весной и летом, среди сочной зелени густых деревьев, на фоне изумрудной травы и пестрого цветочного ковра на аккуратных клумбах.

Впрочем, сейчас лишь начинался февраль, так что не приходилось мечтать даже о скромных подснежниках и стыдливых примулах. А сегодня к тому же моросил унылый бесконечный дождь. Безжалостный ветер трепал голые черные ветки и чертил на свинцовом небе причудливые узоры. Да, в такие дни всем разумным созданиям свойственно сидеть по домам, и лишь крайняя необходимость способна заставить их покинуть уютный кров.

Возле часовни стоял человек. Казалось, он не замечал ни холода, ни дождя и совсем не помнил о тепле камина. Но и на любителя романтических пейзажей тоже не походил. Высокую шляпу он держал в руке, а длинные темные волосы свисали на лоб мокрыми непослушными прядями. Вода ручьями стекала по лицу и шее, бесследно теряясь в складках широкого плаща. Все в человеке было черным, кроме лица. Но и лицо выглядело по-южному смуглым, а потому совершенно нехарактерным для англичанина.

Во дворе часовни, да еще под ледяным дождем и жестоким ветром, он производил тревожное, даже несколько зловещее впечатление.

Человек был молод, высок ростом, хорошо сложен. Лицо, однако, трудно было назвать красивым: длинное и узкое, с высокими скулами, очень темными глазами и неправильным носом. Очевидно, в какой-то неудачный момент жизни переносица оказалась сломанной, а потом срослась не совсем ровно. Суровое, замкнутое выражение делало лицо холодным. Рука нервно сжимала хлыст.

Окажись поблизости кто-нибудь из прихожан, он наверняка предпочел бы обойти незнакомца стороной.

Но рядом никого не было, лишь мирно паслась на травке непривязанная лошадь. Дождь и холод беспокоили ее так же мало, как и хозяина.

А хозяин застыл возле одной из могил — самой новой, хотя ветер и стужа успели скрыть свежесть насыпанной земли и сделали холмик таким же темным, как и окружающие. Вот только могильный камень выглядел отчаянно новым.

Странный посетитель пристально смотрел на предпоследнюю строчку высеченной на камне надписи: «В возрасте шестнадцати лет». А еще ниже значилось: «Покойся с миром».

— Он нашел того, кого искал, Джон, — тихо произнес незнакомец, обращаясь к могильному камню. — Ты ведь обрадовался бы, правда? Больше того, пришел бы в восторг. Наверняка захотел бы с ним встретиться и подружиться. Может быть, даже полюбил бы. Но до твоей смерти никому и в голову не пришло его разыскать.

Серый камень хранил молчание. Уголки губ мрачного человека едва заметно поднялись, хотя улыбка больше напоминала болезненную гримасу.

— Ты умел любить бесконечно, — продолжил он. — Любил всех, и даже меня. Да, меня особенно.

Незнакомец задумчиво смотрел на могильный холм и думал о лежащем под шестью футами промерзшей земли младшем брате.

Шестнадцатый день рождения Джона братья отметили вдвоем. На столе ждали любимые блюда, в том числе пирожные с кремом и фруктовый пирог, а за ними последовали любимые игры — сначала в карты, а потом, целых два часа кряду, в прятки. Неистовая беготня продолжалась до тех пор, пока Джон не обессилел от смеха. Кстати, из-за этого смеха отыскать именинника ничего не стоило. А спустя еще час он, счастливый, лежал в постели и сияющими глазами смотрел на старшего брата.

— Спасибо за чудесный день рождения, Кон, — произнес Джон новым, глубоким голосом, из-за которого и сами слова, и интонации казались странно детскими. — Так весело еще никогда не было.

Эту фразу Джон говорил каждый год.

— Люблю тебя, Кон, — признался он, когда брат склонился, чтобы задуть свечу. — Люблю больше всех на свете. Буду любить всегда, вечно. Аминь. — Мальчик рассмеялся давней семейной шутке. — А завтра поиграем?

Однако на следующее утро, когда старший брат вошел в комнату, чтобы поддразнить младшего (шестнадцать лет, почти старик, а так долго спит), Джон не дышал. Смерть наступила несколько часов назад.

Удар оказался сокрушительным.

Впрочем, особенно удивляться не приходилось.

Вскоре после рождения Джона доктор предупредил отца, что подобные дети редко живут дольше, чем до двенадцати лет. Большая голова, плоские, странным образом напоминающие монголоидные черты лица. Неуклюжая полнота. Мальчик медленно, с трудом приобретал те простые навыки, которые большинству детей даются быстро и легко. Он медленно думал, хотя вовсе не был безнадежно глуп.

Разумеется, почти все окружающие, в том числе и родной отец, называли необычного ребенка не иначе как идиотом.

Существовало лишь одно искусство, в котором Джон безусловно и безоговорочно преуспел. Можно с уверенностью сказать, достиг вершин. Он умел любить.

Всех, всегда и вечно.

Аминь.

И вот его не стало.

А Кон получил возможность уехать из дома — наконец-то. Конечно, он и прежде неоднократно отлучался, но ненадолго. Ведь всегда существовал неодолимый стимул вернуться — главным образом потому, что никто из прочих обитателей Уоррен-Холла не хотел и не мог подарить мальчику столько времени и терпения, сколько требовалось для счастья. И это при том, что осчастливить Джона не составляло труда. Кроме того, если отлучка затягивалась, бедняга начинал грустить, нервничать и изводить домашних бесконечными расспросами и рассуждениями о предполагаемом возвращении брата.

Сейчас близилась весна, и Кона уже ничто не удерживало дома.

На этот раз он уедет навсегда.

Но почему же он так долго медлил? Почему не покинул дом сразу после похорон, на следующий же день? Почему всю зиму изо дня в день приходил сюда? Мертвому мальчику он не нужен.

Так неужели ему самому нужен мертвый мальчик?

Улыбка — или гримаса — стала еще печальнее.

Он не нуждается ни в ком и ни в чем. Вся жизнь прошла в строительстве своеобразной душевной стены, в формировании чувства отстраненности, которого требовал инстинкт самосохранения. Здесь, в Уоррен-Холле, он провел почти всю жизнь. Мать и отец вырастили первенца и теперь покоились неподалеку от Джона. В сторону их могил он даже не взглянул, равно как и в сторону могил многочисленных братьев и сестер, никто из которых не пережил младенчества. Остались только он, старший, и Джон, самый младший из всех. Да, вот в этом и состоит горькая ирония: из всех детей выжили лишь двое нежеланных. А теперь не стало и Джона.