За открытым окном ординаторской нудно, словно затянувшийся насморк, шел совершенно неуместный для начала июля мелкий холодный дождь. Под его монотонное бормотание сами собой закрывались глаза, и приходилось вливать в свой измученный ночным бодрствованием организм вторую за утро чашку растворимой кофейной гадости и тихо завидовать юному интерну Диме, который сладко спал на сером дерматиновом диване, подложив под голову «Анатомию человека» под редакцией М. Г. Привеса. Мальчонке на этом дежурстве крепко досталось: в половину первого ночи к нам привезли по «Скорой» мужика с прободной язвой двенадцатиперстной кишки и начинающимся перитонитом, и мне пришлось четыре с половиной часа пахать за операционным столом, а Димуле мне ассистировать (или, скажем правильнее, пытаться ассистировать). Но благо вся остальная бригада состояла из людей вполне профессиональных, а операционная сестра Наталья Николаевна была надежна, как сейф в швейцарском банке, и умела подать нужный инструмент на секунду раньше того, как я протягивала за ним руку, и мы справились. Сейчас наш пациент находился на передержке в палате послеоперационной интенсивной терапии, а Димуля мелодично похрапывал и, наверное, видел во сне красивых, молодых и легко одетых девушек. Увы, мне пришлось его разбудить.

– Дима, вставай, скоро заведующий нагрянет…

Интерн с трудом открыл заспанные глаза, спустил ноги на пол и энергично, до хруста в костях, потянулся:

– А я, Елизавета Петровна, и не заметил, как уснул… Думал, посижу тут на диване, а меня и сморило…

– Ничего, бывает… – Я покровительственно похлопала молодую хирургическую поросль по мускулистому плечу, вымыла под краном пустую чашку из-под кофе и отправилась дописывать историю болезни.

Доктор медицинских наук, профессор А. И. Кузнецов прибыл, как всегда, ровно в 8.30 утра, и к этому времени во вверенном ему втором хирургическом отделении нашей клинической больницы царили полный порядок и благолепие, а персонал в лице меня бодро отрапортовал о состоянии пациентов и ходе ночной операции.

Александр Иванович, заслуживший у почитающего его коллектива прозвище папа Саша за то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сдавал своих подчиненных больничному начальству и бился за каждого сотрудника аки лев, предпочитая самостоятельно казнить нас и миловать, был, как всегда, суров, но справедлив. Устроив мне шумный разнос по поводу того, что я не проследила, что у нас заканчивается перевязочный материал, он тем не менее сдержанно похвалил меня за грамотно проведенную операцию и за то, что путем интриг я сумела выбить из администрации для родного отделения новенький операционный потолочный светильник «Аксима». Когда мы с папой Сашей, презрев подземный переход, шлепали по лужам в административный корпус на большую пятничную конференцию, он вдруг спросил:

– Я тебе с какого числа отпуск подписал?

– С понедельника, сегодня мое последнее дежурство…

– Ну, и куда собираешься?

– В Феодосию…

– Завидую! Там, поди, сейчас солнце. Ты только вот что, отдыхать-то отдыхай, но не забудь, что у тебя в начале сентября защита…

Это он сказал так, для приличия, потому что, как мой научный руководитель, прекрасно знал, что диссертация у меня практически готова, и осталось только доработать монографию, чем я и собиралась заняться во время двухнедельного отдыха на море.

Чинно отсидев конференцию, затянувшуюся, как всегда, на полчаса, я отправилась в ординаторскую переодеваться. Натягивая джинсы, краем глаза я увидела на столе яркий подарочный пакет. В пакете лежал ядовито-зеленый купальник в стиле минимализма и открытка с пальмами, на которой размашистыми крупными буквами было написано: «Лизок, отдыхай ярко!» Дарительницу я вычислила однозначно: ею могла быть только моя сердечная подруга невролог Верочка, известная своим пристрастием к ярким нарядам и мужчинам в стиле Федора Бондарчука.

По дороге домой я попала в пробку на Третьем кольце и, чтобы не уснуть за рулем, на всю мощь врубила музыку. Фредди Меркури и Монтсеррат Кабалье грянули «Барселону». Сумасшедший драйв композиции никак не вязался с той скоростью похоронного кортежа, с какой двигались автомобили. Через ряд от меня, мигая проблесковыми маячками, завыл реанимобиль, завязший в плотном потоке машин, как муха в меду, и тщетно взывавший, чтобы его пропустили. Но нетушки! Но пасаран! Каждый за себя и один Бог за всех. Никто не сдвинулся. Никто не расступился… Реанимобиль прямо-таки агонизировал, и я содрогнулась, представив, что в нем сейчас происходит…

Однажды нам сообщили из приемного отделения, что «Скорая» везет пациента с проникающим огнестрельным ранением грудной клетки, мы прождали его битый час, но, увы, в больницу привезли уже труп, и спасать было некого. Больной умер во время стояния машины «Скорой помощи» в пробке… Так что по нынешним временам тому, кому это по карману, в экстренных случаях вместо «Скорой помощи» следует вызывать службу МЧС, те вывезут вертолетом, а остальным остается только уповать на благоприятное расположение звезд.

Около Рижского вокзала поток машин как-то рассосался, и мой «Форд Фокус» резво пустился по проспекту Мира в Останкино, а реанимобиль рванул то ли в МОНИКИ, то ли в Склиф.

Дома меня ждал голодный кот Персик и раскрытая багажная сумка, куда предстояло уложить предназначенные для юга шмотки.

Накормив кота, я понежилась под горячим душем, надела пижаму и уже собралась нырнуть в постель, как услышала настойчивый звонок в дверь. Чертыхаясь и не попадая в рукава махрового халата, я пошла открывать.

За дверью с пухлым полиэтиленовым пакетом в руке стоял Костик – муж моей младшей и горячо любимой сестры Милочки, а также отец моих замечательных племянников Сашки, Гришки и Мишки.

– Ну, и чего тебе надобно, старче?

– Ты, Лизавета, как всегда, груба и невежлива. Я, можно сказать, с благородной миссией: Милочка тебе тут жратвы накидала, а то ведь сама с голоду умрешь, но готовить не будешь… – И зять ловко просочился мимо меня в кухню.

Я с обреченным видом последовала за ним, понимая, что спасение голодающих – всего лишь предлог, и если уж Константин пожаловал, то жди беды. Все дело в том, что мой зять обладает удивительной способностью садиться ко мне на шею, эксплуатировать самым нещадным образом и превращать мою упорядоченную жизнь в форменное безобразие. И я ничего не могу с этим поделать, потому что он напорист, а я – слабая, беззащитная женщина, которая, на свою беду, попала в зависимость от своего хобби – фотографии, на которое тратит все свободное от работы время. Костик, будучи сотрудником одного желтого глянцевого журнала, этой моей слабостью вовсю пользуется. Я до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю, как накануне Рождества, не выспавшись после ночного дежурства, в пургу, моталась в область, чтобы снять для него сюжет о том, как какой-то думский депутат раздавал в детском доме грошовые подарки. Сам Костик на это благотворительное мероприятие поехать не мог, потому что ему нужно было в то же самое время сделать заказной материал с презентации какой-то новомодной звездульки. Но и отказаться от депутата он не захотел, так как последний обещал хорошо заплатить редакции за пиар, и Константину, как исполнителю, должны были отслюнявить малую толику зеленых, на которую младенцу Мишке можно было купить детское креслице со всякими новомодными прибамбасами.