(перевод Н. Аллунан)

— Спешите видеть! Человек в картинках! — выкрикнул зазывала, и мистер Уильям Филип Фелпс, человек-толпа, встал во весь рост на помосте, скрестив руки на груди.

На его теле жил своей жизнью целый мир. Его выдающийся живот оккупировали великаны, вокруг пухлой, почти женской груди выписывали виражи пучеглазые драконы. Пупок был ртом чудища с глазами-щелками — ртом похотливым, сосущим, беззубым, как у ведьмы. А в укромных уголках и пещерах шныряли порождения ночи, их полные злобы и зависти глазки таращились из-под мышек, горели в сплетении виноградных лоз и стелющегося плюща.

Мистер Уильям Филип Фелпс стоял на помосте для цирковых уродцев и смотрел на толпу тысячью недобрых павлиньих глаз. Вдалеке, на другом конце усыпанного опилками поля, он увидел свою жену, Элизабет. Она проверяла билеты у входящих посетителей, поглядывая на серебряные пряжки их ремней.

На руках мистера Уильяма Филипа Фелпса были вытатуированы розы. Когда он заметил, с каким интересом смотрит его жена на мужчин в толпе, розы съежились и увяли, словно лишившись солнечного света.

Год назад, когда он привел Элизабет в бюро регистрации браков и смотрел, как она медленно выводит свою подпись на бланке, его кожа была девственно чиста. Охваченный внезапным ужасом, Уильям Филип Фелпс оглядел себя. Как он дошел до такого? С чего все началось?

Началось со скандалов, продолжилось обжорством и закончилось разрисованной кожей. Летними ночами между ним и Элизабет разыгрывались нешуточные битвы. Ее голос обрушивался на него будто вой трубы. И тогда он уходил и ел. Он съел тысячи хот-догов, десять миллионов гамбургеров, целый лес зеленого лука, выпил оранжевые океаны апельсинового сока. Мятные леденцы подменили его кости и сделали их огромными, как у бронтозавра, гамбургеры раздули брюхо до размеров аэростата, а сердце перекачивало клубничный лимонад. И в конце концов вес Уильяма Филипа Фелпса перевалил за три сотни фунтов.

— Уильям Филип Фелпс, — заявила Элизабет на одиннадцатом месяце супружества, — ты жирный кретин.

Это было в тот день, когда хозяин бродячего цирка вручил ему голубой конверт со словами:

— Извини, Фелпс. С таким брюхом ты мне не нужен.

— Но ведь я всегда был твоим лучшим установщиком шатров...

— Был. Теперь ты просто обуза. Ты не справляешься с работой.

— Тогда давай я буду Толстяком.

— Толстяк у меня есть. Толстяков вообще найти нетрудно, их как грязи. — Хозяин окинул его цепким взглядом. — Хотя... кое-что я все же могу тебе предложить. С тех пор, как в прошлом году умер Вернисаж Смит, среди наших уродцев больше нет Татуированного...

После этого разговора прошел месяц. Четыре короткие недели. Кто-то рассказал Уильяму Фелпсу о мастерице татуировок, которая жила где-то в Висконсине. Эта старуха туго знает свое дело, сказали ему. Если идти по грунтовке, у реки свернуть направо, а потом налево...

Там был золотой луг, обласканный солнцем. Красные цветы склонялись под ветром, будто кивали Уильяму Фелпсу, когда он шел через луг к старой хижине. Казалось, лачуга простояла тут много лет, и миллионы дождей превратили ее в то, чем она теперь стала.

За дверью оказалась комната, пустая и безмолвная. А посреди комнаты сидела древняя старуха.

Ее веки были стянуты просмоленной ниткой. Ноздри зашиты вощеным шпагатом. Уши ее тоже были зашиты. Словно иголка-стрекоза хорошенько поработала над всеми ее чувствами. Старуха сидела неподвижно, одна в безликой комнате. Желтый пол хижины был покрыт толстым слоем пыли, который оставался нетронутым уже много недель. Если бы старуха пошевелилась, в пыли остался бы след, но она не двигалась. Ее руки были похожи на хрупкие, покрытые ржавчиной инструменты. Ее босые ступни были облеплены грязью, будто обуты в галоши. А рядом, у ее ног, стояли склянки с краской — красной, лазоревой, бурой, желтой... Только тишина, шепотки и старуха. И крепкие стежки надежно сохраняют все это как оно есть.

Лишь рот ее оставался свободным, и рот этот приоткрылся.

— Входи. Садись. У меня редко бывают гости.

Уильям Филип Фелпс остался стоять.

— Ты пришел за картинками, — пискляво сказала старуха. — У меня есть, что показать тебе. Картинка, какой еще никто не видывал. — Она протянула ему ладонь и постучала по ней пальцем. — Гляди!

На ее ладони был портрет Уильяма Филипа Фелпса.

— Это же я!.. — ахнул он.

Крик старухи заставил его остановиться уже на пороге.

— Не убегай!

Уильям Фелпс вцепился в дверной косяк, да так и остался стоять, не решаясь повернуть к ней лицо.

— Это же я... я... на твоей ладони...

— Ты там уже пятьдесят лет.

Старуха ласково, будто кошку, поглаживала картинку. Снова и снова.

Он обернулся.

— Так это — старая татуировка... — Медленно, с опаской, он приблизился к старухе, наклонился, чтобы разглядеть картинку получше. Придержал ее руку за трясущийся палец, погладил рисунок. — Старая... Не может быть! Ты не знаешь меня, я не знаю тебя. И твои глаза — они же зашиты...

— Я ждала тебя, — сказала старуха. — Как и многих других. — Она продемонстрировала ему свои руки до самых плеч, свои ноги. Ее конечности были будто подлокотники старинного кресла. — Это портреты тех, кто уже приходил ко мне. А есть и другие — там нарисованы те, кто придет сюда за следующие сто лет. Вот ты — ты пришел.

— Откуда ты знаешь, кто я? Ты же не видишь!

— Я чувствую тебя. От тебя разит слонами, львами и тиграми. Расстегни рубашку. Я нужна тебе. Не бойся. Мои иголки чистые, как пальцы врача. Я разрисую тебя и снова буду ждать следующего, кто пройдет долгий путь, чтобы разыскать меня. А когда-нибудь — может, до той поры минует сотня весен — я просто уйду в лес, туда, где растут грибы, белые и бледные, и лягу на землю. А когда сойдет снег, на том месте не останется ничего. Только расцветет крошечный василек.

Уильям Фелпс начал расстегивать манжеты.

— Мне ведомо далекое прошлое, единственное настоящее и будущее, которое всегда дальше прошлого, — прошептала старуха. Взгляд ее слепых глаз был прикован к пустоте, лицо обращено к гостю, которого она не могла видеть. — Все они — на моем теле. И я нарисую их на твоем. Ты будешь единственный настоящий Человек в Картинках во всем мире. Я подарю тебе особенные рисунки, ты никогда не сможешь их забыть. Картины будущего появятся на твоем теле.

Ее иголка вонзилась в его кожу.

Той же ночью он примчался назад, опьяненный ужасом и восторгом. О, как быстро старая ведьма-грязнуля покрыла его разноцветными красками, исколола узорами. Целый день, очень длинный день, жалила его серебряная змея, а к вечеру его тело превратилось в портретную галерею. Он выглядел так, словно попал под типографский пресс и превратился в живую гравюру. Тролли и кроваво-красные динозавры, словно трико, облепили его.