Николай Мхов

Ленька-Егерь

I

Однажды теплым августовским вечером, окончательно запутавшись в глухих, незнакомых мне лесах, я так устал, что решил заночевать у костра.

Облюбовал разлапистую ель, под шатром которой чувствуешь себя, как в шалаше, освободился от охотничьего снаряжения и только было принялся стягивать сапоги, как послышался звонкий, мальчишеский голос:

— Милка, Милка, Милка!..

Марго, подняв голову, сдержанно заворчала. Я погрозил ей пальцем, тихо приказал идти «к ноге» и, стараясь не шаркать друг о друга спущенными ботфортами высоких, болотных сапог и не наступать на хрупкие ветви, поспешил навстречу голосу.

Прямо на меня вышел паренек в синей рубашонке поверх легоньких парчонок, заправленных в огромные, не по его ногам, мужские сапоги.

От неожиданности он так испугался, что даже не побежал, а только взвизгнул:

— Мама-а-а!..

Много мне стоило усилий доказать ему, что я не леший, не разбойник и ни в коем случае не причиню ему никакого вреда, а собака у меня такая смиренница, что вот, смотри, — я сунул руку в пасть Марго — нипочем не укусит!

Последний довод оказался самым веским: паренек успокоился и мгновенно воспылал любовью к Марго.

Оказывается, совсем недалеко, «с версту, не боле», деревня Стрелки, зовут его Ленька, ищет он Милку, которая, «проклятущая, такая шелудивая, где-то колобродит, а стадо пригнали».

Затем Ленька обстоятельно расспросил, откуда я, чей, как сюда попал, много ли набил дичи, настоящая ли «охотницкая» собака Марго, как она дичь «доставляет», сколько она стоит, «ежели щенком купить», какое у меня ружье, женатый ли я и почему на ночь в лесу остаюсь?

Очень мне Ленька пришелся по душе. Волосенки льняные, глазенки от любопытства искорками сверкают, носишка вздернут, зубенки белые, острые, как у мышонка, и по всей симпатичной мордашке разбрызганы веснушки, которые не безобразили, а, наоборот, придавали ей особенно приятную естественность. На вид ему было годов не более девяти-десяти.

Через полчаса мы уже были большими приятелями. Я легко поддался его уговорам ночевать в Стрелках.

— Изба у нас большущая! — убеждал он. — А мамки ты не бойся: она горластая, но добрющая, ее никто не боится! А Любка радехонька будет! Летось она заневестилась. Сваты приезжали. Но Любка сказала: «К кому сердце потянет, за того сама пойду!» И убежала на другой конец деревни, к Фроське. Сваты говорят: «Нам обидно!» А мамка закричала: «Не больно-то нуждаемся!» Они и ушли, с чем пришли. Батя хохотал, аж слезы платком вытирал! «Во, — говорит, — как у нас сватов встречают!» Батя в городе на заводе вкалывает. Он у нас здоровенный, во какой!

Ленька поднял над головой руку, показывая, какой у них «здоровенный» батя.

Пришлось снова надевать охотничье снаряжение. Ленька робко попросил «чего не то чуть-чуть поносить», и при этом в глазенках было столько мольбы и надежды, что отказать было невозможно. Я приладил ему через плечо патронташ и надел на шею свисток для Марго.

II

Теперь, десятки лет спустя, перебирая в памяти жизнь моего юного друга, я прихожу к выводу, что именно с того момента, когда его детское плечо впервые перехлестнул ремень патронташа и на тонкий свист Марго послушно подбежала к нему, он стал охотником, или, как объяснял позже его отец, «охотничья зараза вошла в его сердце».

Корову мы увидели при выходе из леса на картофельном поле. Мы пригнали ее в деревню.

В Стрелках всего пятнадцать дворов. Из каждого двора видели, как Ленька с какой-то собакой вскачь гнал по улице корову — как тут не быть переполоху!

Когда я подошел к резному крылечку, Ленька был центром внимания всех обитателей деревни.

Чувствуя себя героем, он сидел на верхней ступеньке, смело обнимая за шею Марго, предупреждая каждого, желающего ее погладить:

— Не трожь, цапнет!

— Сапоги, сапоги куда задевал, постреленок? — на всю деревню вопила звенящим голосом полная женщина.

Мать Леньки, Анна Степановна, добродушная, моложавая женщина с детскими ямочками на улыбающемся округлом свежем лице действительно обладала необычайно «горластым» голосом, который никого не устрашал и ничуть не умалял ее доброты и сердечности.

Люба, взрослая девушка, очень похожая на Леньку, только без веснушек, но с такими же льняными волосами, туго сплетенными в увесистую косу, с чистыми, выразительными глазами, старалась предупредить мать во всех домашних делах, отчего всегда была занята. Держалась она просто, не связанно, без той неприятной жеманности, которой обычно отличаются деревенские красавицы.

Увидав сапоги, Анна Степановна, мгновенно сменив гнев на милость, расплылась в радушнейшую улыбку.

— А я-то думаю: откуда мой пострел такую собачку приволок!

И, низко кланяясь, гостеприимно пригласила:

— Милости просим, хорошим людям всегда рады!

Просторная, чистая горница с ее появлением сразу наполнилась шумом, топотом босых ног, суетней.

С этого памятного дня на много лет завязалась у меня крепкая дружба с хорошей, милой Ленькиной семьей и прежде всего с самим Ленькой.

В ту пору Стрелки была глухая, затерянная в лесу деревушка, с изобилием непуганой дичи вокруг. Бывало из-под стойки поднимется выводок тетеревов, выстрелишь, а он тут же весь на деревьях и рассядется.

Для охотника Стрелки были сущий клад.

Охота здесь была легкая, добычливая, рядом с домом.

Сельским хозяйством до революции в Стрелках занимались одни женщины, выращивая на своих огородах овощи да картофель. Мужчины все уходили артелью плотничать. Домой возвращались на покос, к Рождеству, Пасхе и на храмовой — к Николе вешнему — праздник.

А потом, когда кончился артельный заработок, разбрелись кто куда по крупным и мелким стройкам Советского Союза.

Отец Леньки, Андрей Лукич Борзов, плотник, мастер своего дела, устроился в городе на крупном машиностроительном заводе, где вскоре стал почитаемым бригадиром.

Отпуск Андрей Лукич обязательно брал к покосу. Его ходили встречать всей семьей чуть не до самого районного села, куда из города он приезжал на попутной машине.

Я всегда удивлялся его выносливости и силе, глядя, как он шагает с туго набитыми, связанными друг с другом двумя мешками, перекинутыми через плечо. Только надувшиеся на шее жилы да пот на побуревшем лице свидетельствовали о тяжести ноши.

Увидав издали отца, Люба с Ленькой наперегонки бросались к нему, а Анна Степановна кричала на весь лес:

— Любка, скинь туфли, каблуки оторвешь!

Здоровались. Садились на траву. Отец угощал городской колбасой с мягким батоном, показывал Любе материю на платье, Леньке тужурочку или брюки, жене покойные туфли на низком каблуке и неяркий головной платок.

Если приезд Андрея Лукича заставал меня в Стрелках, я непременно со всеми отправлялся его