Моей матери, Барбаре Мосс, за первое пианино

И, как всегда, моему любимому Грегу за все нынешнее, прошлое и будущее

Когда в давящей тьме ночей,

Христа заветы исполняя,

Твой прах под грудою камней

Зароет в грязь душа святая,

Лишь хор стыдливых звезд сомкнет

Отягощенные ресницы —

Паук тенета развернет

Среди щелей твоей гробницы,

Клубок змеенышей родить

Вползет змея, волк будет выть

Над головою нечестивой;

Твой гроб сберег ночных воров

И рой колдуний похотливый

С толпой развратных стариков.[1]

Ш. Бодлер. Похороны отверженного поэта

Чужая душа — темный лес, и вступать туда следует с осторожностью.

Из письма Клода Дебюсси. 1891

Настоящие карты Таро — это символы: только этим языком они говорят и только такие знаки предлагают.

Артур Эдуард Уайт.

Толкование Таро с иллюстрациями. 1910

Среда, 25 марта 1891

Эта история начинается в городе костей, в переулках мертвых, на безмолвных бульварах, улицах и дорожках парижского кладбища Монмартр, населенного могилами, каменными ангелами и скитающимися душами тех, кого забыли раньше, чем они остыли в своих гробах.

История начинается с кладбищенских сторожей, с парижских бедняков, собравшихся заработать на чьей-то утрате. С нищих зевак и остроглазых старьевщиков, с продавцов венков и обетных табличек, с девушек, мастерящих бумажные цветы, с кареты с черным верхом и слепыми стеклами, ожидающей у входа.

История начинается с пантомимы, изображающей похороны. Маленькое платное объявление в «Фигаро» сообщило о месте, дате и часе, но пришли немногие. Редкая толпа, темные вуали и утренние плащи, блестящие ботинки да элегантные зонтики, чтобы укрыться от раннего мартовского дождя.

Леони стоит перед открытой могилой с матерью и братом, ее растерянное лицо скрыто за темным кружевом. С губ священника слетают привычные слова отпущения, не согревающие сердца и не затрагивающие чувств. Человек с лоснящимся лицом, в некрасивой мятой белой манишке и в уродливых башмаках с пряжками ничего не знает о лжи и нитях обмана, ведущих к этому клочку земли в Восемнадцатом округе на северной окраине Парижа.

На глазах Леони нет слез. Она, как и священник, не ведает, что разыгрывается в этот дождливый день. Она уверена, что пришла на похороны, отмечающие прервавшуюся жизнь. Пришла отдать последние почести любовнице брата, женщине, с которой она ни разу не встречалась. Поддержать брата в его горе.

Глаза Леони прикованы к гробу, стоящему на сырой земле, где живут черви и пауки. Если бы она сейчас быстро обернулась, застав Анатоля врасплох, то удивилась бы, увидев лицо любимого брата. В его глазах застыло не горе утраты, а, пожалуй, облегчение.

Но она не оборачивается и потому не замечает человека в сером цилиндре и длинном плаще, укрывшегося от дождя под кипарисом в самом дальнем углу кладбища. А человек этот примечателен — из тех, при виде кого la belle parisienne — прекрасная парижанка — поправит волосы и блеснет глазами из-под вуали. Его широкие сильные руки, обтянутые перчатками из телячьей кожи, спокойно лежат на серебряном набалдашнике трости из красного дерева. Эти руки умеют уверенно привлечь к себе любовницу за талию и нежно погладить бледную щеку.

Он наблюдает очень внимательно. Черные зрачки в ярких голубых глазах — как булавочные головки.

Тяжелый стук комьев земли по крышке гроба. Слова священника замирают в тяжелом воздухе:

— In nomino Patry, et Filis, et Spiritus Sancti. Аминь. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Он творит крестное знамение и уходит.

Аминь. Да будет так.

Леони выпускает из пальцев цветок, сорванный в парке Монсо только этим утром, — розу на память. Цветок, кружась, падает в холодном воздухе — белый луч, медленно выскальзывающий из пальцев в черных перчатках.

Пусть мертвые пребудут в мире. Пусть они спят.

Дождь усиливается. Крыши, шпили, купола Парижа за чугунной решеткой кладбищенских ворот затягивает серебристый туман. Он заглушает дробный стук колес по бульвару Клиши и далекие крики поездов, отходящих с вокзала Сен-Лазар.

Люди отходят от могилы. Леони берет брата под локоть. Он, не поднимая головы, похлопывает ее по руке. И они уходят с кладбища. Больше всего на свете Леони хочется думать, что все закончилось, что последние мучительные месяцы преследований и трагедий остались позади.

И теперь они смогут выйти из мрака и снова начать жить.

Но в это время в сотнях миль от Парижа что-то пробуждается.

Отклик, связь, последствия. В древнем буковом лесу над модным курортом Ренн-ле-Бен дыхание ветра шевелит листву. Звучит музыка, слышимая, но не слышная.

Enfin.

Слово как вздох — наконец.

Невинный поступок девушки на парижском кладбище расшевелил что-то в каменной гробнице-часовне. Нечто давно позабытое выходит на заросшие аллеи усадьбы Домейн-де-ла-Кад. Случайный свидетель увидел бы всего лишь игру света на закате дня, но в краткое мгновение алебастровые статуи будто вздохнули и шевельнулись.

И портреты на картах, схороненных под землей и камнем в сухом русле реки, на миг словно оживают. Мимолетный образ, впечатление, тень — пока не более того. Намек, иллюзия, обещание. Преломление лучей, движение воздуха под изгибом каменной лестницы. Неизбежная связь времени и места.

Потому что на самом деле история эта начинается не с костей на парижском кладбище, а с колоды карт.

Картинок дьявола.

Париж

Среда, 16 сентября 1891

Леони Верньер стояла на ступенях Пале Гарнье, сжимая сумочку на цепочке, и нетерпеливо притопывала ногой.

Где же он?

Сумерки словно окутали Оперу синим шелком.

Леони нахмурилась. Просто с ума сойти! Она чуть не час прождала брата на условленном месте, под бесстрастными бронзовыми взглядами статуй, украсивших крышу оперного театра. Она терпела нахальные подмигивания. Она смотрела, как подъезжают и отъезжают фиакры, частные коляски с поднятым верхом, общественные экипажи, открытые всем стихиям, извозчичьи пролетки, кабриолеты — и все высаживают своих пассажиров. Море черных шелковых цилиндров и роскошных вечерних платьев из модных домов Леоти и Чарльза Уорта. Элегантная публика премьеры, толпа знатоков, явившихся посмотреть и себя показать.