Посвящается моему тестю Лестеру Э. Арндту (1933–2008)

Вошел я в домик на холме,

Шумнули шторы на окне,

Внутри в кроваво-красных стенах

С разбитых женских губ летела пена,

И пальцы, сжатые в тугой клубок,

Царапали ногтями потолок…

Ник Кейв

Нет темницы мрачнее, чем собственная душа!

Натаниель Готорн. Дом о семи фронтонах

Стояла долгая нью-гэмпширская осень — из тех, что затягиваются чуть не до конца октября; и мужчина с мальчиком проводили день на заднем дворе, перебрасываясь мячом, — у каждого на руке поношенная кожаная перчатка из гаража. Мальчик был маленький, летом ему исполнилось пять, но мужчина с ним общался легко и непринужденно, как с подростком, с откровенной любовью, на что мальчик охотно и радостно отвечал. Из дому они вышли в куртках, однако, побегав полчасика с непослушным обтрепанным мячиком от старого сарая с инструментами до кукурузного поля, мужчина снял с себя джинсовый пиджак, повесил на нижнюю ветку тополя, высившегося посреди двора. Видя это, мальчик тоже немедленно стянул куртку и бросил на землю. Любой наблюдатель принял бы их за отца с сыном.

Глядя, как мальчик петляет, готовясь бросить мяч из-под руки, мужчина повернулся и побежал к полю, где его можно будет поймать, как показывал опыт. Но из-за капризов ветра или действия гравитации мяч проплыл над его головой, на мгновение застил полуденное солнце и достиг цели, прежде чем он это понял. Описав идеальную, длинную дугу, попал в темное окно сарая; через мгновение раздался звон разбитого стекла.

Мальчик застыл на месте, округлив глаза, опустив руку с болтавшейся на ней перчаткой.

— Дядя Скотт…

— Ничего. — Еще не отдышавшись, мужчина перешел на шаг, направляясь в тень, отброшенную сараем. Вгляделся между двумя-тремя оставшимися в створке зубчатыми треугольными осколками, почуял затхлый запах отсыревших тряпок, старого машинного масла, сухой травы, гнилых листьев. В тенях смутно виднелись невысокие груды оборудования на бетонном полу.

— Что? — Мальчика потрясли масштабы совершенного преступления.

— Не волнуйся, — сказал мужчина, сокрушенно улыбаясь над запачканными рукавами, коснувшимися подоконника. — Дам небольшой совет, малыш. Никогда не позволяй продавщице уговорить тебя выложить за рубашку восемьдесят баксов.

— Ладно.

Подойдя к деревянной двустворчатой двери, мужчина вновь остановился, осмотрел замок, камнем висевший в петлях.

— Ох. Интрига усложняется.

— Что делать будем? — спросил мальчик.

— У каждого замка имеется ключ.

Он пошел через двор от сарая туда, где родился, — в старый скрипучий фермерский дом, существенно не изменившийся за пятьдесят лет, с тех пор как отец его выстроил. То же крытое заднее крыльцо с тем же затхлым запахом подземелья, который он не любил в детстве и теперь не любит. Снова инструменты. Старый железнодорожный фонарь. Логотип кока-колы. В одном углу воздел к потолку руку улыбающийся деревянный полицейский, выпиленный лобзиком и вручную раскрашенный. Отец его выпилил вечность назад.

В самом доме пахнет так, будто запахи из двадцати разных кастрюль и дымящихся мисок образовали однородную смесь крахмала и жира. Войдя в гостиную с мальчиком в хвосте, мужчина — ничем не примечательный выходец из Новой Англии по имени Скотт Маст — прошел мимо какого-то куля на диване перед телевизором за батареей пустых коричневых бутылок. На экране хорошенькая блондинка в тесной футболке и поясе с инструментами рассуждала о полной перестройке столетнего федералистского дома. Когда она обмакнула кисть в краску и наложила первые мазки, существо на диване то ли рыгнуло, то ли всхрапнуло, переместив конечности на продавленных подушках. Скотт с мальчиком проследовали на кухню.

Конечно, будь жива мать, она ужаснулась бы до смерти безобразию, воцарившемуся после отцовских похорон. Но Элинор Маст пятнадцать лет покоится в могиле, погибшая в том же пожаре, который уничтожил внучатного дядюшку Бутча и еще десятки людей. Теперь похоронили отца. Вчера на поминках Оуэн начал уже заговаривать, что откажется от прокатного дома на колесах, где он живет с Генри, и переберется в старый дом. Скотт представил их обоих на кухне, вознаграждающих себя за долгие месяцы скудости размороженными кусищами мяса, сосисками из оленины, индейкой и клюквенным морсом.

Он вытащил с полки над раковиной банку с завинчивающейся крышкой, где гремели монетки, гвозди и шурупы, обрывки бумаги, куски проволоки, пустые нитяные катушки, вековой бесполезный хлам. Когда они с Оуэном были мальчишками, у матери в этой банке всегда шуршало несколько долларов на школьные завтраки, а летом на мороженое. Бумажные деньги давно испарились, осталось лишь самое звонкое и наименее ценное содержание, тускло поблескивавшее в дневном свете. Скотт перевернул банку вверх дном над плитой, роясь в липких пенни и двухцентовых марках.

— Что ты там делаешь, черт побери? — долетел вопрос из гостиной.

— Ничего. — Он повысил голос, но не оглянулся. — Ключ ищу.

Через секунду-другую в кухонной двери возник Оуэн, склонив набок голову, щурясь на Скотта из-под колпака черных, жестких, как солома, волос. В тридцать один он на три года младше брата, но выглядит старше, медлительнее. На нем черная футболка с логотипом виски «Джек Дэниелс», недостаточно длинная, чтобы прикрыть обвисший живот над спущенными на бедра джинсами. Он принес с собой запах пива, затхлой синтетической ткани, смешанный со старым знакомым запахом жевательного табака, который, попав в ноздри Скотта, вызвал дикое сочетание ностальгии и почти невыносимого отвращения. Оуэн сделал еще шаг, отмел мальчика в сторону, не отворачивая от брата припотевшее раскрасневшееся лицо.

— Какой ключ?

— От сарая.

— Да? — Он еще сильнее прищурился. — И что там?

— Ничего, — сказал Скотт. — Мы мяч потеряли. Он в окно попал…

— Шутишь? — Оуэн, в конце концов, заметил стоявшего между ними ребенка. — Генри, ты что натворил? Окно разбил? — Он с такой силой рванул мальчика за руку, что Скотт увидел, как его голова дернулась, зубы клацнули. У отца такая реакция вызвала только презрение. — Не прикидывайся. Вовсе не больно.

— Это я виноват, — сказал Скотт. — Это я бросил мяч.

— Да? — Оуэн слегка повернул к нему голову с легким восторженным изумлением. — И как же это вышло?

— Контроль потерял.

— Типично. — Он протянул руку, почесал ляжку. — Как я понимаю, считаешь, будто после смерти папы можешь расколотить все на хрен по собственной воле, упорхнуть из дома, ни о чем больше не беспокоиться, а?

— Брось, старик, — сказал Скотт. — До отъезда я вставлю стекло. — В ходе беседы он отыскал среди содержимого банки три возможных ключа и сунул в карман, потом сгреб остальное обратно, желая как можно скорее отделаться от брата.