Густая тьма, разреженная лишь над головой. Вверху видны тонкие полоски света – едва угадывающийся четырехугольник. Где она? Это клетка? А что с рукой, так странно вывернута и не шевельнуть… Не вздохнуть от боли. Темно…

Она заплакала. Короткий вскрик:

– Выпустите меня отсюда! Выпустите!

Сумка, мобильник?.. Позвонить мужу, позвать на помощь. «Где ты, мышонок? – спросит он с легкой укоризной в голосе. – Я же волнуюсь. Куда ты подевалась, мышка моя?»

Inger Frimansson

RÅTTFÅNGERSKAN

Copyright © Inger Frimansson, Råttfångerskan 2009

Книга издана при содействии Grand Nordic Agency и OKNO Literary Agency

Разработка серии А Сауков

Иллюстрация на обложке П. Борозенец

Она проснулась от вскрика. Дикого, пронизанного болью, короткого. Роза давно свыклась с ночными кошмарами, но сейчас сердце колотилось учащенно. В воздухе стоял запах пота. Лежала в глубоком, беспамятном забытьи, сродни спячке. А потом в сон ворвался тревожный вопль.

«Спокойно, акуна-матата[1]», – пробормотала она и тут же осознала, что это одно из словечек Томаса, которыми он так любит ее поддразнивать. Ох уж эти странные модные обороты… то приходят, то уходят.

Отогнула край одеяла, выбралась из постели. Ступни словно ожгло огнем.

Несколько шагов к окну. Взгляд наружу. Боковым зрением заметила, как за жалюзи, в стороне, что-то прошмыгнуло к деревьям. Лиса. В сумраке рассмотрела, как зверь тряхнул головой, мотнул из стороны в сторону. В пасти животного что-то болталось. Заяц. Обвисшие длинные уши. Значит, то был предсмертный заячий крик Вздохнула, потянулась. Сорочка вся мокрая. По спине побежали мурашки. Который час? Десять минут шестого, рассвет. Что-то рано проснулась. Направилась в ванную, ополоснула лицо и вернулась в кровать. Сердце застучало ровнее, успокаиваясь. Незаметно задремала, увидела тот же сон. Сон об Акеле. Акела был молод и гладок, обе собаки бежали рядом. Она за ними. Сука изредка останавливалась и дергала нескладной мордой: подожди, мол, пусть догонит… ты успеваешь там? Огромная бурая дворняга. Когда Роза впервые увидела собаку, сразу же вспомнилась сказка Андерсена.

Добрая, глупая псина. Ее унес рак. Поразил оба ряда сосков. Крайне агрессивная форма. Сложное, зловещее название.

Ветеринар смотрел на Розу, словно обвинял: «Разумеется, подобных осложнений можно избежать. Достаточно стерилизовать животное в первый год жизни, до начала течки. Раз уж вы решили не заниматься разведением щенков». Роза чувствовала себя виноватой, хотя, когда она завела эту суку для Акелы, той уже было три года. Собака, от которой отказались. Роза забрала ее из питомника-распределителя. Туда ее сдала пожилая пара – решились на это, когда поняли, что собачников из них не получится. Муж перенес инсульт, да и жене нездоровилось.

Тихий переливчатый клич пробивался сквозь дремоту, через щели в рамах, к барабанным перепонкам. Сон медленно отступал. Лебеди. Большие птицы возвращаются.

Глаза приоткрылись; щурясь, она оглядывала комнату. Какой странный свет – резкий, живой; совсем не то, что предрассветная мгла. Кровать ее располагалась изголовьем к стене посредине комнаты. Чтобы вставать с той стороны, где проснулась, не натыкаясь на стену. Напротив кровати царственно возвышался унаследованный от бабушки секретер, справа от него – стол. На секретере – ваза с веточками голубики. Уже пробиваются первые розоватые цветочки. Секретер стоял напротив кровати всегда, свидетель их жизни с Титусом. От тех лет остались лишь фотографии – свадебные снимки, точно фотокарточки из отпуска, остальные вещи она выбросила. Еще осталась школьная фотография Томаса, второй класс. В связанном матерью свитере, челка падает на глаза. Угрюмый. Или печальный? Ей всегда было сложно понять выражение его лица.

Роза влезла в вельветовые брюки и старую хлопковую рубаху с длинными рукавами. Одежда давно обветшала. Воротник у рубахи Роза оторвала, служит ей кухонной тряпкой; на месте выреза рубаха натирала шею. Нежная кожа, мать называла Розу «экземщицей». «То царапаешься, то чешешься. Нужно перчатки носить. Иногда даже к кровати тебя привязывать приходится».

Все это Роза помнила. Обрывками, но помнила. Одежду, от которой тело горело так, что она плакала, беспокойно елозила. И тот ужас, который вызывали путы. Девичье личико матери наклоняется над кроватью: «Это для твоего же блага. Потерпи и привыкнешь, даже замечать перестанешь, все пройдет».

Да, ее назвали Розой. Коровьим именем. Едва лишь повзрослев, она положила этому конец. В пятнадцать лет. Отец смущенно засмеялся и попробовал скривить губы, выговаривая новое слово. Получилось «Роус». Роуз. Вроде как на южный манер. А мать наотрез отказалась: «Для меня ты навсегда моя малышка Розочка, Роза, Роза золотая. И еще, в то утро, когда я тебя рожала… кожа в то утро у тебя была нежная, будто лепестки райской розы. Так что невозможно называть тебя как-то иначе, понимаешь, детка? Это имя у тебя словно во лбу сияет».

Вечная мамина склонность к театральным эффектам и выспренним выражениям…

Роза зевнула. Провела рукой по тонким светлым волосам, начинающим седеть. Уже не блондинка. «Исповедь глупой блондинки». Что бы могло так называться? Книга? Или порнофильм?

Направилась в кухню. Оттуда открывался вид вниз, на воду и стволы сосен. Лед уже сошел – покрылся трещинами, а потом и вовсе исчез. Зима выдалась необычно мягкой. Вообще-то и на зиму вовсе не похоже: в конце ноября выпал снег, но пролежал лишь несколько дней, а затем – череда затяжных дождей. Ее-то ливни не тревожили: влезала в сапоги и шла гулять. Как прежде, при жизни Акелы, трижды в день: утром, в обед и по вечерам. А в промежутках между прогулками она работала. Подрядилась для нескольких издательств: тут – редактором, там – корректором. Разумеется, с «Бладгюлдом» она больше не работала. С издательством, которое основал Титус. Впрочем, оно и не называлось больше «Бладгюлд». Титус переименовал компанию в «Врун Ферлаг» – в собственную честь. Пару раз она пробовала перевести какой-нибудь роман с датского или норвежского; вышло много сложнее, чем казалось. Смысл ускользал, слова не слушались. Пришлось отступить. Ну и ладно, ну и пусть, все равно… Хотя – да, конечно, переводы дали бы почувствовать собственную значимость. А деньги тут ни при чем, переводы оплачивались паршивей всех прочих работ. С другой стороны, не так уж много ей и требовалось.

Теперь она жила скромно, почти не выезжая в Стокгольм. Одевалась в обноски, новую одежду покупала редко. Уже не блондинка, подумалось, женщина в годах. Могла бы стать настоящей ведьмой. Если бы уже не была ею.