Вечность оказалась совсем не страшной и гораздо более доступной пониманию, чем мы предполагали прежде.

В. Катаев, «Святой колодец»

Я знаю, что ночи любви нам даны

И яркие, жаркие дни для войны.

Н. Гумилев

Теперь об этом вспоминать можно почти спокойно. А тогда… В промежутке между двумя действительно подлинными событиями я не осознавал себя собою. И память моя там, внутри сюжета, была какая-то спутанная, лоскутно-рваная. Возможно, так чувствуют и воспринимают мир больные злокачественной шизофренией в период обострения.

Мне даже сейчас трудно отчетливо сообразить, что было на самом деле, что пригрезилось в странном полубреду-полусне, а что я реконструировал гораздо позже из обрывков собственных впечатлений, ранее читанного и слышанного. Или просто мне показалось, будто кое-что из случившегося должно было выглядеть именно так.

Но все-таки происходило это именно со мной, а уж в реальном мире или воображаемом — не столь важно. Поэтому я здесь сохраняю форму повествования от первого лица, хотя, строго говоря, полного права на это не имею.

…Сильвия направила мне в лицо свой пресловутый, тускло блеснувший старым золотом портсигар.

— Так что, пойдем в неизведанные миры?

— Пойдем, май бьютифул леди, — ответил я, успел еще уловить на ее лице улыбку, в которой мне почудилось сочувствие и даже нечто похожее на нежность, потом рубиновая кнопка под ее пальцем вспыхнула, как сверхновая звезда.

Когда я очнулся… Если это я очнулся… Помещение было длиной саженей в пятьдесят. Ширина — соответственная. Двери — три сажени по длинной стороне и по одной в торцах, сбитые из толстых брусьев в елку, перехваченные железными коваными полосами, замки — снаружи. Высота дверей, а точнее ворот, — аршин по шесть, а то и больше. Это мог быть железнодорожный пакгауз, склад лесоторговой базы, армейский арсенал.

Откуда я знал такие слова — непонятно. Они всплывали в памяти сами собой, применительно к обстановке.

Загнали сюда людей тысяч около трех, а то и все четыре. Считать не было нужды, я хорошо представлял и так, что армейский полк четырехбатальонного состава штатной численностью две тысячи восемьсот человек занимал несколько меньше места, будучи построенным в ротные колонны.

В россыпь — требовалась большая площадь. В центре барака (это слово тоже вспомнилось внезапно) от пола до двухскатной крыши громоздились четырехэтажные настилы из плохо оструганных досок, закрепленные на столбах из совсем неошкуренных бревен, на которых жители этого странного места проводили большую часть времени в неглубоком тревожном сне, разговорах, карточных играх, ловле вшей и в прочих позволяющих коротать тягучее бессмысленное время занятиях. Эти настилы были сделаны отнюдь не для удобства обитателей, а исключительно в целях экономии площади. И еще — для облегчения труда охранников, поскольку обитатели были определенным образом структурированы, разбиты на примерно равные по численности группы, а широкие проходы вдоль стен и между секциями позволяли видеть все в них, секциях, происходящее.

Я понимал, что пребывание здесь, во-первых, совершенно для меня неуместно, а во-вторых, таит постоянную смертельную опасность. Но отчего так — сообразить не мог, хотя и старался.

Я кружил как заведенный (вот именно) по длинным «улицам и переулкам» между «вагонками» — так назывались эти многоэтажные спальные места, — заложив руки за спину и морщась от непереносимо густого запаха, по сравнению с которым атмосфера солдатской казармы (а я помнил, что это такое и как там пахнет) была почти так же свежа, как сосновый воздух Кисловодска.

Начальной и конечной точкой моего маршрута были две огромные ржавые железные параши, установленные у торцов барака, которые наполнялись так быстро, что их выносили каждые два часа.

А кроме параш, свою парфюмерную ноту добавляли прогнившие портянки, месяцами не стиранные рубахи и кальсоны, кишечные газы, выделяемые всеми и постоянно, даже и помимо физиологических отправлений, махорочный дым бесчисленных самокруток.

Я знал и помнил удивительно много, за исключением того, кем являюсь в этой жизни, как и когда сюда попал и что будет дальше.

Можно было предположить, что в стране идет какая-то война и часть обитателей барака — военнопленные и интернированные, еще часть — заложники, дезертиры, а также перебежчики и мародеры. Присутствовали здесь и обычные, «штатские» преступники, которых кто-то и зачем-то поместил в это же узилище.

Я догадывался, что являюсь врагом тех, кто создал это место — концлагерь, пересыльную тюрьму, сортировочный пункт… Был в состоянии вспомнить, что нечто подобное уже когда-то видел или читал о похожем, а главное — не испытывал удивления от того, что оказался здесь. В голове, слишком пустой для нормального человека, наряду с еще несколькими мыслями крутилась и такая: «от сумы и тюрьмы не зарекайся».

Невозможность вспомнить, как меня зовут и по какой причине я здесь, а не в ином, более приятном месте, меня тревожила, но не слишком. А вот то, что спрашивать об этом окружающих нельзя, я понимал четко. Вообще, нельзя ни с кем и ни о чем говорить, кроме, может быть, самых элементарных вещей. По-настоящему важным казалось лишь одно — необходимость выжить. А лучше — убежать отсюда. Я сознавал, что являюсь кандидатом на какой-нибудь из видов практикуемых здесь способов убийства, но знал и то, что обладаю способностями этого избежать.

А что я образован и куда более умен, чем большинство и узников, и охранников, сообразить было не так уж трудно даже в тогдашнем моем полурастительном состоянии.

Кажется, в первую же ночь моего здесь пребывания — на дощатом настиле четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался всякий мусор и чтобы с пола нельзя было походя дотянуться), рядом оказался профессор университета, так он представился.

Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы, чуть ли не о Шопенгауэре. При этом я зубами перекусывал и выдергивал толстую вощеную дратву, которой намертво были пришиты к моей шинели мятые замусоленные погоны. Какому чину они соответствовали, я забыл сразу же, как только затолкал их в щель между потолочными досками. И, направляемый звериным инстинктом, на следующую ночевку устроился совсем в другом конце барака. Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.

Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал погоны, в глубине памяти засела.

Исходя из представлений о нормальной реальности, жить здесь было нельзя, однако жизнь тем не менее продолжалась. Особенно ночью. Барак освещался несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где можно было даже и читать, если бы нашлось что, остальное пространство заполнял мутно-сизый, слабо светящийся туман, позволявший разве что не натыкаться на столбы и бродящих между ними узников.