Сколько раз уже, двигаясь обморочным зигзагом, как пылинка в потоке воздуха, как былинка в ручье, не зная, что сделаю в следующую минуту, то отдаваясь на волю событий, то восставая против них, я убеждался задним числом, что так или иначе всегда попадаю в заранее отведенное мне место, как бильярдный шар в лузу, как точка приложения математически рассчитанных сил, – каждое мое движение было заранее предусмотрено, вместе с моими мыслями вот в эту минуту, вместе с этим внезапным ощущением пустоты, этим головокружением; отовсюду наблюдало за мной огромное незримое око; то все двери ждали меня, то закрывались, умолкали телефоны, никто не отвечал на мои вопросы, все Здание за долю секунды оборачивалось нацеленным в меня сговором…

Станислав Лем. Рукопись, найденная в ванной

Интересно, почему у людей нижняя челюсть отваливается вниз, когда они задирают башку, чтобы уставиться куда-нибудь наверх?

По мнению медиков, потому, что при этом на шее туго натягивается кожа, заставляя рот приоткрыться. Но в тот момент, когда я стоял у подножия здания, похожего на огромную шайбу, которую каким-то немыслимым способом растянули до высоты двадцать пятого этажа, варежка моя распахнулась не только по физиологическим причинам.

Это здание не должно было существовать в принципе. Однако все мои органы восприятия опровергали сей факт.

Еще в офисе, когда Тихон отправлял меня сюда, я сразу заявил, что числюсь в нашей конторе экспресс-курьером, а не Иванушкой-дурачком из сказки, который имел обыкновение послушно, как баран, нестись туда, не знаю куда, и что, кстати говоря, в древности этот эвфемизм употребляли в том же значении, в каком в наше время стали просто посылать по краткому, но четко идентифицируемому каждым носителем родного матерного языка адресу…

Конечно, Тихон рассвирепел. Конечно, он приказал мне заткнуться, чтобы не засорять его слух жаргонными словечками, а когда я кротко осведомился, что он имеет в виду – уж не лингвистический ли термин «эвфемизм», он рассвирепел еще больше. Настолько, что чуть не смахнул своей широкой рабоче-крестьянской дланью чашку с крепчайшим черным кофе прямо на ценнейшие документы, поступившие на имя Самого всего час назад. Настолько, что пообещал исправить оплошность, которую допустил, взяв меня на работу полгода назад.

И я был вынужден заткнуть пасть, варежку, пище-приемник и все прочее, что в этом смысле у меня имелось, и выместись из его тесного кабинета, заваленного кипами никому не нужной корреспонденции, штабелями обшарпанных коробок и грудами причиндалов почтового характера.

Хотя уже потом, трясясь через весь город в автобусе, я допер, что даже не попытался убедить своего начальника более разумными способами. Например, можно было сунуть ему под нос самую последнюю карту города, позвонить при нем в справочную или попытаться найти массу свидетелей того, что дома с таким номером по означенной на пакете улице Проектируемой (это что же – ее только еще проектируют, что ли?!) нет.

Но возвращаться было не в кайф – по такой жаре каждый лишний шаг превращается в пытку. Тем более что за свою, хоть пока еще и недолгую, трудовую деятельность я прекрасно усвоил один ключевой принцип: с начальником спорить не стоит. Особенно если он разъярен. Или пьян. Или садист. Или дурак. Или все вместе взятое.

Писать против ветра не имеет смысла даже в полный штиль. Но я все равно был уверен, что в адресе на конверте либо что-то напутано, либо… либо не знаю, что (а что еще может быть, кроме этого?!). Возможно, пакет вообще был отправлен в какой-нибудь другой город, а попал к нам?

Однако попытка предпринять простейшие следственные действия, которые заключались в глубокомысленном верчении пакета перед глазами и в прочтении несколько раз подряд скупых строчек, напечатанных на скверном лазерном принтере, результатов не принесла. Дохлый номер. Единственное, что я смог таким образом установить, так это то, что конверт был совсем тощим и легким, явно не первой свежести, что почтовые штемпели на нем были размыто-неразборчивыми и что его не украшала своим присутствием даже самая дешевая марка.

Тем не менее адрес был именно тем самым – невозможным, ошибочным и потому не имевшим права на существование.

И я уже с тоской предвидел, как придется мне таскаться, обливаясь потом и нанося ущерб своей одежде и обуви, по замусоренному скучными промышленными отходами и обветшалыми стройматериалами пустырю, который, как я был абсолютно уверен, находится на месте мифического учреждения, конспиративно укрывшегося под загадочной аббревиатурой САВЭС. И как потом, удостоверившись у каких-нибудь трудяг, распивающих бутылку на фоне индустриального ландшафта, что никаких зданий здесь никогда не было и вряд ли они предвидятся в ближайшие годы, я повлачусь, солнцем палимый, обратно пред грозно выкаченные очи Тихона и долго буду доказывать ему, что я не лентяй, не растяпа и не слепой…

Однако моим прогнозам настали кранты, когда я вывернул из-за угла на Проектируемую-неизвестно-кем улицу. Тут-то до меня дошло, что круглая башня, которую я последнюю треть пути принимал за здание бизнес-центра, сооруженного в нескольких кварталах отсюда в прошлом году, и является тем объектом, к которому я отправился, воображая себя Колумбом, отплывающим в Индию…

Башня была огорожена со всех сторон аккуратной металлической решеткой. В решетке, правда, имелась неохраняемая калитка (терпеть не могу, когда у въезда на территорию ставят пост охраны типа КПП в воинской части, потому что тогда резко возрастает количество лиц, которым приходится доказывать, что ты не гнусный шпион, пытающийся проникнуть незаконным способом на секретный объект, а всего лишь скромный посыльный, и тебе нет никакого дела до всех действительных и мнимых коммерческих, государственных и прочих дерьмовых тайн.

Тем не менее на территорию, прилегающую к башне, я почему-то шагнул с опаской. Было у меня мерзкое ощущение, что некто, затаившись в засаде, рассматривает незваного гостя с помощью сильной оптики. Поэтому я торопливо миновал квадратную площадку, где жарилось на полуденном солнце несколько иномарочных турбокаров с наглухо задраенными люками и герметично закрытыми стеклами, прошагал по выложенной металлопластиковой плиткой дорожке с одиноко валявшимся окурком дорогой сигареты и оказался перед входом в здание, укрытым внушительным навесом на колоннах и предваряемым многоступенчатой лестницей, такой же, как во Дворце правосудия Евро-Наций.

Вот тут-то, задрав голову, я и измерил недоверчиво взглядом фасад Шайбы, усеянный двадцатью пятью рядами анизотропных окон, на самом верху смахивавших на прямоугольнички из черной слюды.

Потом, захлопнув открывшуюся невольно пасть (см. выше), я подошел вплотную к стене и зачем-то потрогал рукой ячеистый пенобетон, испачкав пальцы в пыли. Словно проверял, не картонная ли это декорация, сооруженная за несколько авральных ночей для съемок какого-нибудь служебно-производственного киноромана.