– Я хотел бы написать книгу, главными героями в которой были бы мы с тобой, – сказал я Томоми Ишикава, рассеянно расставляя вещи на столе.

– Хорошо, – ответила она и закашлялась. – В книге я могла бы заболеть туберкулезом. Мы бы уехали жить в Италию, где ты проводил бы вечера, попивая абсент с женщинами дурной репутации, и писал бы ужасные романтические стихи, которые читал мне потом на смертном одре, а я бы говорила, что меня убивает красота твоего творчества.

Я перестал смеяться.

– Я не совсем это имел в виду.

– Правда? – удивленно спросила она. – А что же?

– Просто историю двух людей, которые встречаются и разговаривают на разные темы.

– Хм… да, неплохо, – произнесла Томоми Ишикава. – А в чем интрига?

– Ни в чем. Ни романтики, ни приключений, ни…

– Подожди, подожди, ты, наверное, ошибся. Это же скучно. В такой книге должны быть, по крайней мере, измена, украденная картина и говорящая собака. Или обезьяна.

– Э…

А я-то думал, что моя идея ей понравится.

– Ну ладно, там будет какая-нибудь тайна. Например, серия убийств, которые нам придется раскрыть.

– Так, – сказала Томоми Ишикава, – но кто же их совершит?

– Ты! – я улыбнулся.

– Я? Ну спасибо, Бен Констэбл. Я сменю имя на Уинси, и тогда ты назовешь книжку «У» – значит «Убийство».

– Нет! – теперь уже я рассмеялся. – Нет. Меня будут звать Бен Констэбл, а тебя Томоми Ишикава.

– Но нас и правда так зовут.

– В том-то и суть.

– Э… ладно. Или можешь назвать меня Бабочкой, это не так официально.

– Бабочка останется твоим прозвищем, – заверил я. – И замысловатый сюжет уведет читателя в Париж и Нью-Йорк.

Она подалась ко мне через стол.

– А что, если Бен Констэбл станет первой жертвой?

Я тоже наклонился.

– Эта идея мне не нравится.

– Тебе даже не нужна моя помощь?

– Ну…

– Как ты думаешь… – мы оба замолчали, дожидаясь, кто заговорит первым, и Томоми Ишикава взяла с тарелки моллюска. – Как ты думаешь, мне удастся избежать смертной казни? Такой унылый финал после блестящей преступной жизни.

– Никакой смертной казни, – ответил я. – Я даже не уверен, что будут убийства. Ты представляешь книгу не так, как я, Томоми Ишикава. Я хочу написать о необычной дружбе. Незачем портить ее лишним вымыслом и всякими фокусами.

– Но ты сказал…

– Она будет о таких вещах, как этот наш разговор.

– Они говорили, пили и смеялись до глубокой ночи.

– Именно, – подтвердил я. – Наша реальность увлекательней любой фантазии.

– Ну конечно, – она улыбнулась. – Но, возможно, тем же вечером вымышленная Томоми Ишикава выследит других женщин, сидевших в баре. – Она взглянула на людей за соседним столиком и понизила голос: – И убьет одну за другой, обмотав обнаженные тела их же кишками.

– Напиши лучше свою книгу, – предложил я.

Она ненадолго задумалась.

– Да, может быть, я так и сделаю.

Париж, 15 марта 2007

Дорогой Бен Констэбл, тебе, наверное, очень хочется знать, отчего я послала бумажное письмо, а не сообщение или письмо по электронке. Почему я просто не позвонила, чтобы поболтать и посмеяться, или не подождала, пока мы окажемся за столиком в углу людного кафе, сидя боком на стульях, спиной к стене, чтобы не выдыхать дым в лицо? Наши куртки висят на вешалке у двери, издалека пахнет дождем, капли ручейками стекают по стеклу, а мы пристально смотрим друг на друга, потому что разговор стал чуть более напряженным, и аккуратно ставим локти, чтобы не уронить чашку кофе или, еще того лучше, бокал с вином. И почему – возможно, спросишь ты себя – мое письмо отпечатано, а не написано от руки (так было бы интимнее), при помощи изящного и почетного искусства каллиграфии?

Не сомневаюсь, ты догадываешься, что время, которое ушло на написание этого письма, и усилия, затраченные на отправку, намекают, что его содержание и цель гораздо значительнее, чем развлечение от безделья в бессонную ночь или желание польстить тебе тем, что ты – частый гость моих мыслей.

Как насчет тактильного удовольствия от прикосновения к бумаге, Бен Констэбл? Почему бы не написать просто ради многогранного наслаждения, которое доставляет письмо; ради того чтобы понежиться среди слов, ради бремени тысячелетних традиций написания писем?

Ты прав, конечно, объяснение есть, хоть мне и не хочется его озвучивать, потому что тебе оно не понравится. Если бы только я могла сказать что-нибудь веселое, ласково ошеломить тебя образами и предвкушением чуда! Но боюсь, это письмо не такое. И я сбиваюсь, если пытаюсь подсластить пилюлю. Ох, если бы я могла сделать так, чтобы ты улыбнулся.

А теперь, посеяв семена мрачного предчувствия, больше не стану уклоняться от темы. Но суть письма застряла где-то между стоящим в горле комком и дрожащими пальцами. Если долго избегать главного, может быть, проблема исчезнет или скроется в недрах памяти, как дурной сон. Но, увы, она не из тех, что уходят легко.

Ну неужели все так плохо? Я не твоя девушка и не ухожу к другому. Я не твой босс, и ты не уволен. Ты не сделал ничего плохого, не обидел меня, я не сержусь, я люблю тебя (но письмо не об этом, кстати, я не собираюсь самым неловким образом унижаться перед тобой и умолять, чтобы мы провели наши жизни в совместной скуке и состарились в объятиях друг друга).

Если причина моего письма по-прежнему скрыта загадочной пеленой, то, я полагаю, уже стала ясна моя привычка оттягивать неизбежное. Как тебе известно, я с давних пор получаю постыдное удовольствие, избегая любых затруднений. Чаще всего проблема подобна деликатесу, которым можно насладиться; предвкушение – это мучительный восторг, который подступает с нестерпимой медлительностью, и с каждой отсрочкой нарастает напряжение и продлевается блаженство.

Но то, что я хочу сказать, очень важно, и, к сожалению, несет с собой мало радости. (Замечу мимоходом, что манера ходить вокруг да около – в некотором смысле отличная метафора нашей дружбы. Никто из нас не чужд бесконечным разговорам, которые льются по извилистому руслу, медлят на отмелях, плещутся вокруг небольших камней, замирают в глубоких заводях, крутятся в водоворотах и создают неожиданные течения, потому что опыт путешествия радостен, а достичь океана значит поставить точку. Может быть, мы отдаленно догадываемся, что время никогда не закончится и нам никогда не наскучит, что река не перестанет течь, как будто лирическое отступление способно длиться вечно, скобки никогда не придется закрывать и возвращаться к исходной мысли, ведь ее ничего не стоит продолжить в какое-нибудь другое, неопределенное время до истечения вечности, и даже тогда предложение завершится многоточием… И я чувствую, что нам бы и это сошло с рук, если бы не один важный момент, который все портит. Есть один очевидный факт, о котором ты знаешь, Бен Констэбл. Он заключается в том, что смерть подытожит наш разговор намного раньше, чем закончится вечность.)