Алексей Провоторов

КРАМ

— Что-то оно не так, как всегда, — сказал Хрис, кутаясь в заснеженный, колкий, холодный меховой воротник. Шапку он в этой метели где-то потерял, унесло.

Сивар поморщился, пальцы гуляли на рукояти клинка, но доставать его он, конечно, не решался — не в эту ночь, не сейчас, не так близко. Не тогда, когда в неполном поприще от них, за снеговой завесой, у жертвенного дерева пирует Крам, да будет он доволен, сыт и добр. Довольный, сытый и добрый Крам никогда не наведается в деревню.

Метель била в скулу, в глаз тысячей мелких злых кулачков. А может, не метель; может, одуревшие от погоды духи. Кто его знает, что там снуёт в недобром снегопаде сегодняшней ночи, в ледяном ветре с бесконечных равнин Севера. А может, вообще из-за края мира — зримого ли, незримого. Сегодня грань тонка.

— А я говорил, не надо было эту отдавать. Она мороженая, аж белая. Больная, может, — наконец, ответил Сивар. Ему с самого начала не нравилась нынешняя жертва. Когда они привязывали её к дереву, он старался не касаться синевато-белой, словно бы чуть прозрачной плоти. Казалось, тело безымянной черноволосой само в какой-то мере стало льдом. Сивар мог поклясться, что видел движение ледниково-голубой крови в жилах под шершавой, словно наст, кожей.

Хрис молчал. Он пытался сообразить: текущий по спине ледяной ручей — это тающий на воротнике снег, или это и впрямь хребет леденеет от страха. Ему отчаянно хотелось домой, к очагу. Закрыть тяжёлую, окованную дверь на оба засова, растопить огонь поярче, обнять жену. И всю ночь не гасить лампу.

Они должны были стоять на окраине, пока не убедятся, что Крам взял ежегодную жертву. Так выпал жребий. Не в первый, в общем-то, раз за эти годы; но впервые на памяти охромевшего бывшего дружинника Сивара и старого коваля Хриса что-то пошло не туда.

Обычно всей деревней покупали рабыню, с кораблей, что приходили под конец года с дальних, неведомых берегов; раз даже чёрного цвета. Боялись, что Крам побрезгует, не возьмёт, и вместо того, чтобы принять жертву и уйти в необозримые ледяные пустоши, придёт в деревню, и тогда заберёт всех. Севернее Хрис видал выбеленные многолетним морозом, заиндевелые навеки, мёртвые деревни. Скорее, скелеты деревень. Наверное, сотню лет назад черта, до которой Крам доходил, раз в год наведываясь к людям, лежала там.

…Та, чёрная девушка, внутри оказалась такой же, как и любая другая. Утром Нового Года, когда по традиции староста и колдун наведались к дереву, снег вокруг был красен. Тёмные, жёсткие волосы примёрзли к брусничного цвета льду. А изгрызенные кости были белы, как у всех людей. Хрис и сам их видел, помогал украшать ими дерево.

Но белую до прозрачности, черноволосую чужачку наверное всё-таки отдавать не стоило. Выбор был — её, или кого-то из своих. Корабли в этом году не пришли, говорили, на южных морях шла война, такая, что со дна поднялись морские змеи, в ярости нападая на пылающие суда. Лета Пегий Пёс плавал докуда смог, привёз оттуда спящую, но живую, хотя и мертвецки белую, девушку, с чёрными волосами до пят. Они всё время казались мокрыми. Пёс клялся всем, чем мог, включая единственный рог Крама, что деваха вытаяла из старых льдов на краю одной богами забытой промысловой деревни. Там не знали, что с ней делать, а Пёс — знал. Он купил её и привёз домой, в Ёстлу, чтобы было кого привязать к дереву в ночь, когда один год сменяется другим.

Своих, из Ёстлы, уже лет двести никого не отдавали. Не стали и в этот раз.

…За снегом выло и ревело, мокро хлюпало, метель взбеленилась, в вой ветра вплёлся нечеловеческий, мятущийся, вибрирующий высокий визг, сцепился с рёвом, переходящим в полный чистого ужаса скулёж, потом что-то тошнотворно хрустнуло — ветер швырялся звуками, на, мол, слушай, слушай, что ты кутаешься в воротник, — и остался только ниспадающий хрип и влажный, тянущий шелест.

Сивар закаменел лицом и вцепился в меч. Хрис против воли сделал шаг назад.

После стало очень тихо. Остался только ветер. Сквозь метель к ним бесшумно шла тень.

— Не взял, — выдохнул Хрис.

Сивар молчал. Он не знал, что говорить. И оба они не знали, что делать.

Нечто тяжёлое, белое пролетело сквозь снег, упало, почти чёрной кровью забрызгав сапоги.

Голова чудовищно огромного коня, увенчанная расколотым рогом длиной больше полуторного клинка, какой носил Сивар.

Голова Крама.

В чёрном, как горячая смола, глазу, застыл ужас. Снег ещё таял на роговице, но уже нехотя. Шея была не отрублена — оторвана. Она исходила последним паром.

Девушка, одетая только в собственные волосы, чёрные, танцующие, играющие с ветром, лакающие разлитую кровь, остановилась в нескольких шагах, поставила босую ступню в кровавую лужу. Та мгновенно подёрнулась льдом, по тёмной поверхности пошёл чужой, зубчатый узор. Снежинки дрожали, щетинились лишними лучами, не хотели падать, наматывая спирали вдоль линий неких сил, которые ни Хрис, ни Сивар не могли видеть. Впрочем, Сивар не видел ни искр, гуляющих по недовынутому лезвию, ни огней, собравшихся на кончиках бороды Хриса. Его глаза прилипли к глубоким, как дыры во льду, глазам чужачки.

— Я долго спала, — сказала та, и голос её был похож на вой ветра в трубе, вой китов подо льдами, вой волка в снегах. — И была слаба. Но вы накормили меня. — В глазах её отразилась луна. — Теперь я поела. Хорошо. Но мало.

Сивар запоздало понял, что нет никакой луны, что холодный огонь горит в лютой, древней глубине этих глаз.

— И да, — сказала она. — Правила, как я вижу, не менялись со времён, когда я была молода. Оставим их. Каждый год я буду приходить к вашему жертвенному дереву. За одним мужем.

Сивар думал, что испугаться сильнее не может, но оказалось, предел наступил только теперь.

— Ты, — она ткнула Хриса в грудь ледяным пальцем; — Иди расскажи остальным, что жертва принята. До Нового Года.

— А ты, — услышал Сивар прежде, чем ледяной свет поглотил его, — а ты будешь моим мужем в эту ночь. Но я всё ещё голодна, так что ласки пропустим и перейдём к ужину.

Сивар закричал бы, если бы мог.