* * *

Посвящается моим родителям и брату

…Человек, лишенный героической души, не может быть ученым. Преамбула мысли, условие, при котором осуществляется переход ее от неосознанного к осознанному, – действие. Я знаю ровно столько, сколько я жил. И мы немедленно отличаем слова, заряженные жизнью, от слов, ее лишенных.

Мир – эта тень души или второе я – широко простерся вокруг нас. Его привлекательные стороны подобны ключам, отмыкающим мои мысли и дающим мне узнать самого себя.

Я с радостью отдаюсь этой полной звуков суете.

Ральф Уолдо Эмерсон. Американский ученый. 1837 год.

(Перевод А. М. Зверева)

«Это случилось очень давно… Я тогда совсем ребенком была. В то время к окраинам Бостона вплотную подступали возделанные поля, так что летом я от темна до темна резвилась на воле с друзьями и возвращалась домой лишь на закате. Помнится, мы спасались от зноя, купаясь в Буновом ручье, там, где быстрый поток вливался в глубокий пруд.

Шестнадцатого июля тысяча семьсот девяносто девятого года царила особенная жара. Так случилось, что все мои приятели явились на пруд раньше меня. Подбегая к берегу, я слышала их веселые крики. Когда они увидели меня на верху обрыва, откуда особенно удобно было нырять, они принялись дружно подначивать: „Давай, Лиззи! Давай к нам!..“

Я быстренько разделась, на мне осталось лишь льняное белье. Хорошенько разбежалась – и прыгнула.

Знать бы мне, что приземляться придется уже в другом мире…

Я обнаружила, что зависла над поверхностью пруда. Замерла в воздухе, поджав колени и обхватив их руками, смотрела на воду и берег, но не могла пошевелиться. Так чувствуешь себя, когда пытаешься проснуться, преодолеть сон. Хочешь очнуться – а глаза не открываются и не повинуются ни руки, ни ноги. Лишь разум подает голос, приказывая: „Вставай, вставай!“ Примерно так случилось и со мной, только вместо никак не отпускавшего меня сновидения был весь окружающий мир.

Все как-то странно притихло. Я даже биения собственного сердца не слышала. Тем не менее я знала, что время не прекратило свой ход. Наоборот, оно вдруг понеслось необыкновенно быстро. Мои друзья застыли на месте, лишь вода текла и крутилась вокруг них с пугающей скоростью.

А потом я увидела, что начало происходить на берегах ручья.

Трава принялась расти прямо у меня на глазах. Она росла и росла, пока не стала совсем высокой, как под конец лета. Потом зелень увяла и побурела, а листья на прибрежных деревьях окрасились желтым, оранжевым, красным. И наконец утратили цвет и вовсе опали. Кругом разливался тускло-серый свет, определенно не ночной, но и не дневной. Он стал меркнуть, когда листва закружилась в воздухе. Поле, насколько хватало глаз, сделалось бурым с блестками серебра, чтобы мгновением позже превратиться в заснеженную равнину. Ручей подо мной замедлил течение и подернулся ледком. Снег то собирался высокими сугробами, то опадал, как бывает по ходу долгой зимы. Потом он отступил, освобождая нагие ветви и землю, тоже голую и коричневую. Лед на ручье раскололся и постепенно исчез, в русле вновь быстро побежала вода. За береговой линией земля стала нежно-зеленой: сквозь нее пробивались молоденькие ростки. Деревья окутала изумрудная кисея. Очень скоро листья налились спелой зеленью лета, трава начала вытягиваться в рост…

Все это заняло считаные мгновения, но чувство, будто я прожила целый год отдельно от привычного мира, не покидало меня.

А потом я вдруг упала. Я свалилась в Бунов ручей, и способность слышать все звуки вернулась ко мне. Журчали и плескались струи… а мы с приятелями взирали друг на дружку в немом недоумении. Все мы видели одно и то же. Но никто не понимал, что случилось…

В последующие дни, недели и месяцы жители Бостона все чаще и чаще сталкивались с невероятными последствиями того происшествия, хотя ни о каком понимании и речи быть не могло. Просто из Англии и Франции почему-то перестали прибывать корабли. Позже начали возвращаться моряки, покинувшие Бостон уже после памятного события. Напуганные, потрясенные, они рассказывали о древних гаванях, о чуме… Торговцы, ездившие на север, принесли вести о бесплодных, заснеженных землях. По их словам, там невозможно было найти признаков человеческого жилья, зато появились невиданные звери, известные нам лишь по смутным преданиям. Те, кто сбывал свой товар на юге, распускали и вовсе немыслимые слухи. О величественных городах, построенных сплошь из стекла, о набегах конников и опять-таки о бесчисленных диковинных животных.

Стало ясно, что в то ужасное мгновение мир рассыпался на части, более не связанные общим течением времени. Обломки, кувыркаясь, куда-то неслись сами по себе, заброшенные в разные эпохи. То есть в пространстве они по-прежнему граничили друг с другом, но время воздвигло между ними неодолимые преграды. Теперь никто не знал ни истинного возраста вселенной, ни того, в каком столетии была спровоцирована катастрофа. Известный нам мир оказался расколот; его место занял совершенно другой, новый и незнакомый.

Мы назвали случившееся Великим Разделением».

(Из письма Элизабет Элли внуку Шадраку. 1860)

Новый Запад начал свой эксперимент с выборным представительством на волне больших надежд и немалого оптимизма. Однако вскоре все омрачилось взяточничеством и насилием, и стало ясно: система не работает. В 1823 году состоятельный представитель Бостона выдвинул радикальный план. Он предложил передать управление Новым Западом единому парламенту, обязав при этом всякого желающего высказать в этом парламенте свое мнение заплатить вступительный взнос. Данный проект был принят на ура – естественно, теми, кто мог себе позволить подобное, – и объявлен величайшей демократической инициативой со времен Революции. Так была заложена основа современной практики, предполагающей посекундную продажу времени выступления в парламенте.

Шадрак Элли. История Нового Запада

День, когда Новый Запад закрыл свои границы, выдался самым жарким в году. Именно тогда София Тимс навсегда изменила свою жизнь, перестав следить за временем.

Впрочем, в начале того знаменательного дня она не сводила глаз со стрелки часов. В здании бостонской палаты представителей, как раз над местом спикера, висел громадный золотой циферблат с двадцатью делениями. Когда пробило восемь, зал уже был набит битком. На скамьях, подковой огибающих возвышение, сидели парламентарии: восемьдесят восемь мужчин и две женщины, достаточно состоятельные, чтобы обеспечить себе эти места. Напротив расположились посетители, заплатившие за время обращения к парламенту, а подальше – члены общества, которые сумели купить право присутствия в партере. На высоком балконе, где было дешевле всего, Софию с обеих сторон теснили мужчины и женщины. Солнечный свет вливался сквозь высокие окна, сверкая на позолоте изогнутых балконных перил.