Правда необычнее вымысла, потому что вымысел обязан держаться в рамках правдоподобия, а правда — нет.

Марк Твен

Кофе должен был закончиться только в четверг даже при самом неудачном раскладе, а вышел весь сегодня, то есть дня на три раньше. Я озверело скребла ложечкой по пустому блестящему донышку банки и размышляла о скоротечности жизни. Еще я размышляла о тщете всего сущего, так как именно мне, а не кому-нибудь другому предстояло выходить под проливной дождь в поисках жизненно важного продукта. Сия попытка совершить нечто похожее на подвиг вовсе не означает, что я безумно люблю кофе. Я пью его с отвращением, хотя и помногу. Просто он помогает сосредоточиться на проблеме.

Вас, естественно, интересует, какие проблемы занимают девицу двадцати пяти лет от роду, из той породы, которую любят джентльмены, — с зелеными кошачьими глазами, рыжей пышной гривой и ногами от плеч.

Отвечу сразу: отнюдь не любовные. Таковых у меня нет, потому что напрочь отсутствует личная жизнь. Это даже удобно, и со временем к подобному положению вещей привыкаешь. А если кто-то из джентльменов вознамеривается изменить установленный порядок и строит матримониальные планы, то их искренний душевный порыв вызывает уже не трепет и восторг, как в восемнадцать лет, но возмущение и соответствующие по масштабам репрессии.

Работаю я программистом в довольно солидной фирме, которой нужен результат, а не зрелище девиц на рабочем месте от звонка и до звонка. Иногда они даже платят зарплату. Это происходит внезапно и вопреки логике, а потому всегда выглядит как подарки судьбы; но благодаря им я имею возможность спокойно существовать в отдельной квартире, которая все-таки больше похожа на двухлитровую банку с раздельным санузлом, постоянно пополнять библиотеку и довольно часто покупать шляпы и перчатки. Без них жизнь мне кажется уж совсем пропащей.

Вечерами я обычно сижу перед телевизором и вяжу длинные шарфы и свитера, которые потом принципиально не ношу. А мой дом — с нежно пестуемым аквариумом и кучей экзотических растений в не менее экзотических горшочках — похож на вполне приличную оранжерею с прудиком, что побуждает меня крайне редко выбираться в командировки.

Что же касается личной жизни, каковая всегда интересует знакомых больше, чем даже самая активная общественная, признаюсь по секрету, что я вот уже много лет жду блондина своей мечты. В этом выборе удалось определиться не сразу. Вначале — мне как раз исполнилось четыре года — я страстно влюбилась в Жерара Филиппа и три года любила его вечно, после чего вероломно изменила ему с Ахиллом. Да-да, тем самым, из древнегреческих легенд. Ахилл должен был быть белокурым, синеглазым и божественно сложенным. В идеале я мечтала и о слегка откорректированном характере: меня мало устраивал бандит-меланхолик, воспетый Гомером.

В детстве легко веришь в то, что сам себе придумываешь: пресловутый блондин вошел в мою жизнь раз и навсегда. Но в последнее время поиски мужчины всей моей жизни пришлось отложить на неопределенный срок, потому что на пер вый план выступили иные задачи.

Началось все несколько недель тому.

* * *

Нетерпеливый звонок раздался неприлично рано, когда спросонья еще туго соображается. Поэтому сперва я доверчиво открыла все замки и щеколды, отворила двери, а затем уж осторожно спросила «кто там?» у того самого первого встречного, который топтался на моем половичке. «Кто» оказался нашим почтальоном Аристотелем Петровичем — милым и добродушным старичком, о котором можно сказать, что для своих пятисот лет выглядит он весьма неплохо.

В сухонькой ручке, похожей на птичью лапку, он едва удерживал огромный конверт. Такой, знаете, коричневый, из плотной оберточной бумаги, на котором на стыках выступают следы плохого клея. Не удивлюсь, если это я сама и склеила его на уроке труда в невинном детском возрасте (помните, была такая забава в младших классах?). Во всяком случае, теперь таких не делают, и конверт — хоть и не дышал седой древностью — напоминал о днях минувших.

— Распишитесь, деточка, — проскрипел почтальон, протягивая мне вчетверо сложенный листок. — Где-нибудь там…

На всякий случай я метнула на конверт быстрый взгляд: не могу сказать, чтобы наш «легконогий вестник» страдал склерозом и путал адреса, однако решительно некому было посылать мне такие письма. Но надпись, выведенная четкими большими буквами, да еще и красным цветом, уверенно гласила: «Нике Казанской», то есть мне, и отпираться было бесполезно. Да и любопытство уже одолевало. Вручив Аристотелю Петровичу заслуженные чаевые, я гордо прошагала на кухню, чтобы за чашечкой кофе насладиться эпистолярным наследием неизвестного пока что автора, но хитрющая судьба не дала мне такой возможности. Сперва забулькало и загрохотало в батарее, да так яростно, что перспектива кофейничать в тишине отпала сама собой. А потом произошло одновременно много всяких мелких и на первый взгляд незначительных событий…

Нужно сказать, что сосед сверху затеял ремонт, и это «счастье» настигло нас месяца четыре назад. Все это время у меня над головой пилили, сверлили, строгали и шлифовали; ломали и строили, стучали и периодически лишали света и воды все парадное. Наконец ремонт приблизился к долгожданной завершающей стадии, и именно в ту минуту, когда я расписывалась в квитанции, мимо меня двое рабочих проволокли наверх потрясающий, похожий на маленького слоника, пузатый унитаз — розовый и в мелкий цветочек. Вслед за ним остальные влекли на себе груду разнообразного хромированного железа и фаянса, так что на лестнице как-то вдруг стало шумно и людно.

Признаюсь сразу: розовый «слоник» очаровал меня настолько, что я проводила его долгим тоскующим взглядом. Не мне, а стокилограммовому дундуку с девятого этажа сиживать на нем долгими вечерами, невольно приобщаясь к высокому, — и где же, спрашиваю я вас, справедливость?

Когда я вернулась с небес на землю, то Аристотель Петрович уже прощался, а вот ступенек на десять ниже, на крохотной площадке между двумя пролетами, стоял и совершенно неприлично пялился на нас какой-то неприятный типус. И мало того что сам был противен (совершенно субъективно, конечно, лицо-то как лицо, ничего особенного), но еще и знаком до отвращения, а это странно, ибо он происходил как раз из тех блеклых людей, которых никогда не запомнишь. Эдакий усредненный эталон гуманоида — типичного представителя своей расы, по каковой причине их постоянно путают с другими типичными представителями. Именно их и рисуют на плакатах: «А ты отнес свои деньги в сберкассу?!!» С одной стороны — что мне за дело до этого типа? Стоит и стоит себе, к тому же рабочие во главе с неутомимым созидателем ремонтного хаоса сновали туда и сюда — и он вполне мог быть одним из них. А то, что смотрит не отрываясь… Ну, не он первый. И все-таки что-то странное было в этом человеке, что-то непривычное.

Это уже много после я поняла, что смотрел он таким внимательным и долгим взглядом вовсе не на меня…

А тогда отчаянно затрезвонил телефон, и гудки оказались длиннющие, с крохотными паузами. Междугородные звонки врывались в мою жизнь крайне редко, а точнее — никогда. Не было у меня знакомых в других городах. Но телефон надрывался, и кто-то на другом конце провода совершенно не собирался вешать трубку, словно уверенный, что я отвечу. Я устремилась было к аппарату, но тут из ванной раздался нежный звук, более всего напоминающий журчание весеннего прозрачного ручейка. А потом и сам ручеек, правда не такой уж и прозрачный и вовсе не весенний, весело хлынул мне под ноги из-под плотно закрытой двери, и тут уж мне стало не до звонка и не до конверта.