Петр Великий, закладывая на пологом берегу среди гиблых ижорских болот удивительный город, получивший имя его небесного покровителя, меньше всего заботился о том, в каком климате придется жить его подданным, населившим новую столицу. У первого российского императора были заботы поважнее, а сам он был, как известно, на редкость неприхотлив и на такие мелочи, как зябкая ненастная сырость, постоянные дожди и туманы да промозглый ветер с Невы и Финского залива, никакого внимания не обращал. Так что ясные солнечные дни в Петербурге, который полтора года тому назад переименовали после начала войны в Петроград, – большая редкость даже весной и летом. Понятно, что и к окрестностям города – Гатчине, Павловску, Колпино, Царскому Селу, Петергофу это относится в полной мере.

Однако нет правил без исключений. Второй год подряд конец апреля баловал обитателей столицы Российской империи исключительно хорошей и необыкновенно теплой погодой.

Вот и сегодня, после прошедшего ночью обильного, но скоротечного дождя, дворцовый комплекс Петродворца – до войны этот пригород столицы называли Петергофом – заливали лучи яркого весеннего солнца. Они весело отражались в стеклах громадных окон Большого дворца, на позолоченных куполах церкви Николы Морского, пробивали световыми стрелами нежную молодую листву, расцвечивали недавно проклюнувшуюся шелковистую травку сочным малахитовым глянцем. Они придавали особый праздничный блеск широкой лестнице Главного Каскада, всей этой просторной и величественной архитектуре. Ах, если бы еще работали необыкновенные фонтаны Петергофа, равных которым по причудливости и редкостному изяществу не было нигде в мире! Но по решению государя императора на время войны фонтаны отключили. Вот победим тевтонов, австрияков вкупе с прочими супостатами – тогда-то можно будет полюбоваться на Самсона со львом и прочие удивительные водометные фантазии.

Постепенно воздух прогревался: разгорался безветренный погожий день. Вода Финского залива была гладкой, точно полированное дерево, в ней отражалось бирюзовое небо с ослепительно-белыми облаками. Такими же белыми были крылья низко парящих чаек.

Уже за границей дворцового парка, на берегу залива, верстах в трех от Никольской церкви, поднималась в небо на двадцать сажен красная каланча, сооруженная в самом начале царствования Николая Павловича. Старая постройка опустела еще в конце прошлого века, брандвахта Петергофа в ней больше не нуждалась, а снести или разобрать на кирпичи все как-то руки не доходили. Каланча потихоньку ветшала под напором морских ветров и зимних морозов, стены ее покрывались щербинами и трещинами.

Внизу, у подножия пожарной башенки, расположилась группа из четырех молодых мужчин. Характерная военная выправка и форменная одежда свидетельствовали о том, что это русские офицеры: двое в мундирах штаб-ротмистров Лейб-гвардии уланского полка 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, еще один – с погонами уланского корнета, а четвертый, самый старший по возрасту, лет тридцати, был, однако, самым младшим по воинскому званию – прапорщиком 5-го гусарского гвардейского Александрийского полка.

Гусарский прапорщик как-то выделялся в этой маленькой компании, где, как можно было определить с первого взгляда, все отлично знали друг друга. Внешне он выглядел, пожалуй, несколько нескладно, несмотря на прекрасную осанку: угловатая фигура с непропорционально длинными руками, далекое от привычных представлений о красоте сужающееся к подбородку лицо – толстые губы, слишком вытянутый, как бы сжатый с боков череп, чуть косящие глаза. Но от всего его облика, от его манер и жестов, от того, как он двигался и говорил, ощутимо веяло спокойной силой и чуть надменной гордостью, так что сразу становилось ясно: этот человек не обременен комплексами, он хорошо знает себе цену и полагает, что цена эта достаточно высока.

Да, назвать прапорщика внешне привлекательным было бы затруднительно, а вот запоминающимся – в самый раз. Таких людей достаточно увидеть мельком, чтобы сразу запомнить, и потом, пусть спустя несколько лет, легко узнать даже в толпе.

Взгляды четырех молодых военных были прикованы к округлой стене пожарной каланчи. Посмотреть действительно было на что.

Там, на высоте семнадцати с половиной сажен, без всякой страховки висел, прижавшись всем телом к выщербленной поверхности, пятый мужчина, рослый широкоплечий шатен в белоснежной сорочке, кавалерийских галифе и коротких черных сапогах. Вот его правая рука медленно приподнялась над головой, стала нашаривать очередной кирпичный выступ. Секунда, еще секунда… Пальцы мужчины крепко вцепились в щербатый кирпич.

Ага! Удача: мужчина перенес основную тяжесть тела на левую ногу, носок которой упирался в крохотную выбоину стены, и, подтянувшись, выиграл еще три четверти аршина высоты. До кольцевой обрешеченной площадки, опоясывающей каланчу, ему осталось карабкаться чуть больше сажени.

– Ох, скорее бы он добрался до решетки, что ли! – с тревогой в голосе сказал корнет, ни к кому конкретно не обращаясь. – Ведь смотреть жутко, господа! Не дай Бог… Одна ошибка, и поручик костей не соберет!

– Да-а… – покачал головой стройный брюнет с погонами штаб-ротмистра. – Надо было отговорить князя Сергея от этого пари. Будто мы и без того не знаем, что он отчаянный храбрец и сорвиголова. Зря вы согласились, Николай Степанович!

Гусарский прапорщик, к которому были обращены эти слова, чуть усмехнулся одним уголком рта.

– Пари предложил сам князь Голицын, господа, – пожал он плечами. – Я не слишком давно знаком с ним, но льщу себя надеждой, что успел немного узнать его натуру. Мы с ним, знаете ли, похожи. Нипочем бы не удалось его отговорить! Я князя прекрасно понимаю. Сам так же поступил бы.

– Кто бы сомневался в вашей смелости! – горячо откликнулся второй штаб-ротмистр, чуть полноватый русоволосый великан, словно сошедший с картины Васнецова «Стан русских витязей». – И все же, согласитесь, это безрассудство! Риск ради риска?

Гусар вновь улыбнулся: ему ли не знать, что такое риск ради риска, как важно для души настоящего мужчины и воина высокое безрассудство! Еще до этой войны, совсем молодым, он дважды прошел дорогами, по которым редко ступала нога белого человека.

Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам подходили львы,

Но трусливых душ не было меж нас.

Мы стреляли в них, целясь между глаз.

Это ведь он про себя написал, причем без всяких романтических преувеличений, все так и было. Случались встречи и пострашнее, чем со львами…

Да, он всегда, чуть ли не с гимназического детства, полагал, что в человеческом поведении должна присутствовать некоторая, пусть небольшая, толика безрассудства. Она необходима хотя бы для того, чтобы дать человеку возможность определить границы своих способностей, своего творческого потенциала. Иногда стоит рисковать, невзирая ни на какие последствия. Без этого не обретешь свободы духа и спокойной уверенности в своих силах. Риском мужчина проверяет себя на прочность. Кроме того, риск и безрассудство будят фантазию.