Мира конец,

Вёльве многое ведомо,

всё я провижу

гибель могучих богов.

Старшая Эдда

Почему, папа?.. Дубовый стол размером, наверное; 2 х 2 метра. Массивное дерево. Весь в резных завитках. Стоит посередине комнаты, обставленной в старонемецком стиле, при нем четыре громоздких стула, еще немилосерднее покрытых резьбой и обитых материей темно-красного — нет, не темно-красного, а скорее даже черного цвета. Несмотря на эти громоздкие вещи и всю прочую церковного вида мебель, как, например, на банкетку, на которой, исхудалые и бледные, сидят папа с мамой, комната все равно просторна, как танцевальный зал. Такие тут большие комнаты, и их так много, и лишь одна из них вместе с обстановкой реквизирована для разбомбленных, но эту семью — мать и дочь — мы почти и не видим. Такие вот большие квартиры в этом Хозяйстве, в квартале для руководящих работников, который называется «Четырехугольник». И Анатоль, отягощенный заботой, которая ему не по плечу, как арестант, топчется на свободном пространстве вокруг стола.

Пушистые вербы. И розовый зайчик в честь Пасхального воскресенья. Все видится в тумане, точно на каждом глазу мутное бельмо. Школа закрыта. В Вене объявлено военное положение. Сейчас, после того как по радио сообщили о сдаче Винер-Нойштадта,[1]папа на банкетке проводит обсуждение создавшегося положения.

— Поди сюда, мой милый Только, тебе ведь уже пятнадцать. Мой народ, ты же знаешь, состоит из мужественных людей. Так что мужайся и ты!

— Да я же готов сражаться! — всхлипывает Только.

— Тильки! — подает с банкетки голос посеревшая лицом мама.

— Сегодня можешь еще побыть нацистом, — говорит папа, — и оплакивать ваше полное поражение.

Только понуро топчется и плачет.

— Все, хватит, Анатоль! — приказывает папа. — Гитлер проиграл войну. Понятно? Нам всем надо перестроиться. Будь разумным мужчиной! Предоставь себе, что ты был кинозвездой, знаменитым героем экрана, пока был маленький, а теперь ты взрослый мужчина и твоя роль кончена.

— Тильки! — произносит мама совсем вяло. — Теперь нельзя быть наци.

— Киндер-наци! — яростно бросает Анатоль, и снова в слезы.

Папа оборачивается к маме.

— Сегодня он повзрослеет, — громко произносит папа.

Но Анатоля бьет озноб. Война ворвалась в дом, и фронт теперь уже не утыканная флажками карта Восточной Европы, которая висит на стене.

«Неужели я и вправду пойду кидать в наступающих русских заранее припасенные бутылки с бензином? Готов ли я вместо геройских игр к геройским делам, готов ли к встрече с настоящим врагом, к настоящему страху, ранам, смерти — готов умереть взаправду и навсегда? Разве я этого хочу? Не лучше ли наконец доделать начатую когда-то подзорную трубу?»

— Папа, ну почему все так получилось? — в последний раз выкрикивает сын сквозь рыдания.

Пальмовая оранжерея. Возможно, скоро отменят занятия в школе. То, что сейчас, уже и занятиями не назовешь. Если нет налета, значит, надо идти на разборку развалин, а сегодня, несмотря на объявленную угрозу налета, все равно всех ребят, которых еще не забрали в армию, послали на разборку развалин. Мы сидим на кучах кирпичей в Шенбрунне перед пальмовой оранжереей под солнечным небом и очищаем кирпичи от цемента. Спасаем что еще можно спасти. Анчи едва успел взяться за кельму, а ладонь уже вся в крови. Мне пришлось ему сначала показать, что такое кельма и как ею счищают цемент. Зато он еще верит в победу. В окончательную победу, в грядущий великий перелом. В чудесное оружие. Кажется, в Фау-3. А Фау-3 как ни в чем не бывало смотрит с равнодушной улыбкой и все медлит со спасительным выходом на сцену (см. у Аристотеля — момент последней кульминации). Как видно, придется подождать, пока появится Фау-4; вот только к тому времени от рейха, пожалуй, ничего не останется. Не беда! Не мы, так плутократы запустят ее в большевиков.

— К тому времени, Анчи, от нас не останется мокрого места, — говорю я ему.

«На Урале есть шахты с бесконечными штольнями», — без запинки цитирует Анчи своего Геббельса. Агитплакатную дребедень он запоминает от начала и до конца, включая появление голого Одиссея перед Навзикаей. Кожа на ладони окончательно стерлась. Я помазал ему ранку йодом. После балагана на Восточном валу (вала больше не существует) я всегда держу при себе йод. Анчи даже не пикнул. Так и вижу, как он, когда победители будут клеймить всех нас поголовно, белый как полотно, грохнется без сознания, не издав ни единого звука. Моргентау[2]собирается в десять раз сократить численность немцев, а оставшиеся будут заниматься землепашеством и рыбной ловлей. «Мир» пишут сейчас на всех стенах, да только поздновато спохватились. Другие, неунывающие, скребками, которые они называют «сиренами» и «гранатами», соскребают эти надписи и ляпают по трафарету: «Борьба — Победа».

— Слушай, Фуксль, может, у тебя есть дома известка? — спрашивает Анчи. — Картонку я и сам как-нибудь вырежу.

— Очумел, что ли? — говорю я ему.

Связной. Бегом во весь дух через длинную белизну, в которой даже днем стоит ночь; вид деловитый, табличка висит на шее, в потном блокнотике зажат тупой карандаш, и бегом во весь дух от бомбоубежища через все подвалы Хозяйства к радиоточке. Высокие ступени, покрашенные светящейся краской; как всегда, не могу побороть искушения, приоткрываю тяжелую входную дверь, чтобы кинуть взгляд на весеннее небо, кишащее вражескими самолетами, что вообще-то категорически запрещено; глаз прожекторным лучом обегает пространство двора, на котором зигзаги траншей располосовали густо зазеленевший покров, любимые цвета: зелень в голубизну, впереди весна-лето, прожекторы уже устремлены в голубизну, громадную дневную голубизну, сквозь щель врывается гул, хотя самолетов нигде не видно. Хэллоу, воздушные гангстеры! Полоски из зажигательных бомб, которыми они хотят спалить урожай, бомбы-зажигалки в виде игрушек, чтобы подбирали простодушные детишки, зажигалки в виде авторучек; в «Фелькишер Беобахтер» напечатан снимок пойманного парашютиста — на куртке жирным шрифтом надпись «Murder Incorporated» — «Компания убийц». Хороши солдаты! В газете пишут, что надо соблюдать осторожность: у них такая амуниция, которая автоматически выстреливает в тот момент, когда они поднимают руки, чтобы сдаться; ваше понятие Moral Insanity — нравственное безумие — к вам хорошо подходит; и громким голосом в гудящий воздух: «I hate you!»[3]Приоткрытая щель закрывается, в глазах слепой мрак. Вперед в технический отдел; шесть недель тому назад — этого не забыть и припомнится вам в день возмездия — совершен террористический налет: Дрезден стерт с лица земли, Забеф рассказывает — сорок тысяч убитых, рассказывает, как в подвал хлынули потоки мазута и люди погибали, тонули в нем, словно в трясине. К горлу комом подкатывает — не продохнуть — мысль о Лизе, я спасаю ее, а сам погибаю в трясине. Где-то она теперь работает? Ее перевели в очистной, говорит папа, восточных рабочих больше не пускают на главный объект, куда сегодня отправился папа, у него там дела — после обеда будут занятия по боевым отравляющим веществам, а вечером он свободен, и если будет ходить трамвай и не отключат ток, то мы пойдем на вечерний сеанс в кино: «Тирольские розы», в прошлый раз нам показывали «Женщины — не ангелы, а завтра опять будет новый фильм, он называется «Целый замок в наследство!». Папа говорит: «Развлекательная чепуха».