Наш мир придумал, конечно, какой–то Достоевский, но не такой талантливый, как Федор Михайлович.

Георгий Иванов

Никогда не надо врать, надо правду сочинять.

Кабул–Шах

Четыре ступени вниз. Дверь покорно и беззвучно распахивается. Сводчатый потолок полуподвала. Накурено до синевы. Гудят неприятные кабацкие голоса. Направо стойка. Улыбающийся мужчина в белом фартуке протирает пивную кружку. Хоть и улыбается, но понятно, что нам он не рад. Мне и отцу, который ведет меня, ребенка, за руку.

— Что угодно пану офицеру?

— Ты же знаешь! — отвечает отец. Он одет сегодня странно, даже мне немного неловко за него: галифе, начищенные хромовые сапоги, подтяжки на голое тело и парадная фуражка на голове. Отец мой невысок ростом, сухощав, но у него очень выразительная мускулатура, которой я горжусь.

Кабатчик ставит перед отцом граненый стаканчик и наливает в него горилку из квадратной бутылки. И тут сзади раздается нахальный голос, отчетливо выделяющийся из общего гула:

— А што бы гэта была за фурага, хлопцы, и што бы гэтага могло сидети под ей?

И тут же следует трусливый ответ:

— Роги!

И — всеобщий хохот.

Отец медленно выпивает горилку, держа мизинец на отлете. Откусывает половину конфетки, услужливо пододвинутой кабатчиком на уже развернутом фантике. Смотрит на меня, и я вижу, что глаза у него совершенно пьяные. И понятно, что не от водки. Он поворачивается к залу. За длинным столом, обращенным к нам торцом, справа и слева сидят крепкие мужики, облаченные в допотопную, по моему мнению, одежду — свитки, жупаны, бог их знает. Сидят, наклонив крупные, странно подстриженные головы — копна волос на макушке и на лбу и голые виски. Жуют, сопят, молчат. Никто даже глазом не сверкнул.

— А ну, встань кто говорил!

Молчат. И зачинщик, и его прихлебатель, и все, кто смеялся.

Отец презрительно сплевывает сладкую слюну под ножки столу и громко произносит на весь закуренный подвал:

— Быдло!

И тогда поднимаются сразу трое — тяжело, угрожающе размазывая усищи кулаками. Остальные то ли гудят, то ли храпят, обжигая нас взглядами.

Драка получается неинтересная. Обидчики не догадываются навалить скопом, приближаются к отцу по очереди, с разрывом в несколько секунд, а ему этого достаточно. Он двигается раза в четыре быстрее, мгновенно наносит убийственные удары, как будто в руках два молота, и «фурага» на его голове даже не меняет положения. И вот уже паны в жупанах некрасиво валяются подле стойки и жалостливо стонут:

— Пане офицере! Пане офицере!

Отец выпивает второй стакан горилки — еще медленнее, чем первый, берет меня за руку, и мы выходим вон. Ступенек, с которых все началось, почему–то нет, а в свободной руке у меня леденец на палочке. Кто мне его подсунул? Я пытаюсь его бросить, но он прилип к пальцам, и у меня ничего не получается.

Бледная полоса между задернутыми шторами не спасала положения в темной комнате. В углу на широкой кровати спал, судя по звукам, пьяный. Посреди комнаты стояли трое в мокрых плащах. Плечо того, что был ближе к окну, смутно поблескивало. Они только что вошли, глаза их медленно привыкали к темноте. Спящий был невидим под громоздившимся горой одеялом.

— Дир Сергеевич! — неуверенно окликнул стоявший в середине строя. — Дир Сергеевич, вы спите?

Одеяло зашевелилось, среди складок мелькнул и вновь исчез нос. Лежащий громко сглотнул пересохшей глоткой и выдавил:

— Рыбак, зажги свет.

Один из черных плащей подошел к столику у кровати, пошарил по нему рукой в перчатке. Низенькая настольная лампа озарила гостиничный номер со следами пьяного загула.

— Пить, — потребовал Дир Сергеевич.

Все тот же Рыбак, крупный человек с круглой головой, замедленными движениями начал поднимать бутылки, лежавшие и стоявшие на столе. Пусто. Тогда он прошел в туалет и вернулся со стаканом водопроводной воды.

— Пива! — запротестовал человек в одеяле.

— Нет, Дир Сергеевич, — возразил старший, — пиво будет позже, сначала вы нас выслушаете.

Бедолага схватил похмельной рукой стакан и, чтобы не стучать зубами по стеклу, с удивительной скоростью и точностью вылил в рот все его содержимое.

— Говори, Елагин, говори.

Начальник службы безопасности «Стройинжиниринга» обвел взглядом номер, явно медля.

— Что? — недовольно спросил Дир Мозгалев, младший брат владельца упомянутой фирмы. Он сидел, подобрав под себя ноги, накрыв одеялом голову, клинышек интеллигентской бородки жалко торчал вперед, глаза мучительно блестели под стеганым сводом.

— Найкраще тут дюже не размовлять, — встрял третий плащ, финдиректор «Стройинжиниринга» Валентин Кечин. — Я правильно говорю, Рома?

Рыбак, первый зам Елагина, тихо осклабился и кивнул: мол, вы говорите довольно правильно на украинской державной мове, уважаемый Валентин Валентинович. На другие смыслы, заключенные в вопросе финдиректора, он не счел нужным реагировать. Не принимать же всерьез намек на то, что если он, Рыбак, украинец, то обязательно и предатель.

Накануне эти четверо прилетели в Киев, где несколькими днями ранее бесследно исчез в коридорах местной власти подлинный глава «Стройинжиниринга» Аскольд Мозгалев. Отправился подписать согласованный договор с некими киевскими чинами и денежными мешками — и канул. Траекторию его движения по днепровской столице удалось проследить от аэропорта до входной двери одного из административных зданий. Что произошло внутри, оставалось пока загадкой. Удалось лишь установить, что криминальные структуры к этому делу вроде бы не причастны. Значит, сработали структуры властные. Деятельность первых оказалась куда прозрачнее, чем работа вторых. Кто? Ментовка? Прокуратура? Чтобы выяснить это, и десантировалась в Киеве московская группа. Дир Сергеевич не имел прямого отношения в работе фирмы брата, но настоял на участии в операции на правах единственного близкого родственника, а стало быть, и главного наследника в случае чего, не дай бог. Участие его свелось, впрочем, к распиванию коньяков и зычному антиукраинскому манифестированию в пределах номера.

Остальные трое тут же разлетелись по правительственным кварталам в надежде обнаружить следы исчезнувшего шефа и выяснить условия, на которых он может быть возвращен к нормальной жизни. И Кечин, и Елагин, и Рыбак, да и весь совет директоров не сомневались, что акция украинских властей носит чисто коммерческий характер. Все помнили, как легко, словно по маслу проходили согласования и подписания предварительных бумаг. Опыт подсказывал, что без шероховатостей и заусенцев в таких делах не бывает. Строительство завода по сжижению газового конденсата не могут отдать какой–то зарубежной, особенно российской фирме, просто на основании выигрыша ею официального тендера. Кечин, укладываясь в частную клинику, наставлял своего помощника Бурду, сопровождавшего шефа в этой поездке: «Ты должен нащупать подводный камень до того, как вы на него натолкнетесь». Словом, все понимали, некая перипетия в последний момент возникнет, придется распаковывать кубышку для неофициальных подношений… Но чтобы такое… Что–то уж слишком нагло. Большие деньги всегда повязаны с большой властью, но не до такой же степени. Это уже даже не рэкет. Или рэкетиром выступает само государство?