Г. Н. Сатиров

Рейх. Воспоминания о немецком плене

1942–1945

© М. Г. Николаев, вступ. статья и комментарии, 2023,

© Ю. Васильков, дизайн обложки, 2023,

© OOO «Новое литературное обозрение», 2023

* * *

ТЕМА ПЛЕНА В НЕПОДЦЕНЗУРНОМ ИЗЛОЖЕНИИ ПОСЛЕВОЕННЫХ ВРЕМЕН

Плен — неизбежная составляющая любой войны. Отношение государства к своим плененным воинам, которые оказались (иногда только временно) в положении не способных помочь Родине на поле боя, достаточно определенно характеризует любой общественно-политический строй.

Известно, что накануне гитлеровской агрессии против СССР советская пропаганда, опираясь на директивные документы и речи руководителей государства, настойчиво и громогласно убеждала население страны в том, что «броня крепка и танки наши быстры», а коль придется воевать, то будем бить врага на его территории и обойдемся при этом «малой кровью». Однако после 22 июня 1941 г., в условиях быстро развивавшегося наступления гитлеровской Германии и ее союзников, в пропагандистских материалах появились ранее не звучащие темы. Одной из них стала тема плена, которая была порождена суровой и непредвиденной реальностью[1]. Реакцией на поражения в приграничных сражениях и угрозу военной катастрофы стал известный приказ Ставки Верховного главного командования Красной армии № 270 от 16 августа 1941 г., фактически приравнивавший сам факт попадания в плен к измене Родине[2].

Напомним, что в УК РСФСР, положения которого действовали в годы войны, текст статьи 193‐22 гласил: «Самовольное оставление поля сражения во время боя, сдача в плен, не вызывавшаяся боевой обстановкой, или отказ во время боя действовать оружием, а равно переход на сторону неприятеля влекут за собою — высшую меру социальной защиты с конфискацией имущества»[3]. Употребление термина «сдача», а не «попадание» предполагало некое сознательное, активное действие и свидетельствовало об обвинительном уклоне[4]. Выяснение вопроса о том, позволяла ли боевая обстановка продолжать сопротивление, предоставляло следствию широкие возможности для обвинительных интерпретаций.

Неудивительно, что в условиях развивающегося немецкого наступления центральная пресса уже с августа 1941 г. начала регулярно помещать публикации с характерными заголовками: «Фашистские звери живыми закапывают раненых красноармейцев» (Красная звезда. 1941. № 189. 13 авг.); «Ужасы фашистского плена» (Там же. 1941. № 244. 16 окт.); «Документы о расстреле немцами пленных красноармейцев в Волоколамске» (Там же. 1941. № 300. 21 дек.); «Фашистский плен хуже смерти» (Там же. 1942. № 163. 14 июля); «Что я пережил в плену у немцев» (Там же. 1942. № 197. 22 авг.); «Немцы заковывают пленных в цепи» (Правда. № 86. 1943. 1 апр.) и др.[5] Газеты устами очевидцев (настоящих или вымышленных) подводили читателя (в первую очередь из числа военнослужащих) к выводу: «В тысячу раз лучше смерть в бою, чем фашистский плен!»[6]

Вот один из ранних и весьма красноречивых примеров — опубликованная в сентябре 1941 г. заметка фронтового корреспондента «Известий» литератора Виссариона Саянова с названием, отражающим официальную установку: «Советский воин в плен не сдается». «В какую бы обстановку ни попал советский боец, — говорится в первых же строках, — в каких бы трудных условиях ни находился, всегда он помнит о том, что большевики в плен не сдаются, и старается найти такой выход, который дает ему возможность вырваться из рук врага. А если уж положение безвыходное, он умеет принять решение, избавляющее от унизительного и позорного для воина плена». Какое это решение — прямо не сказано, однако намек высказан вполне очевидный (о расхожей рекомендации политагитаторов бойцам беречь последний патрон для себя хорошо известно). Впрочем, заключительная из трех рассказанных В. Саяновым историй не дает повода для каких-либо сомнений, подводя читателя к правильному выводу. В ней экипаж подбитого советского танка, израсходовав боеприпасы, взорвал вместе с собой машину. Как при отсутствии боекомплекта, способного сдетонировать, могли погибнуть «многие из окружавших машину белофиннов», было известно только автору[7]. Остается лишь догадываться, как относились к подобным пропагандистским сочинениям фронтовики. В дневниковой записи лейтенанта В. Стеженского от 28 июня 1942 г., к примеру, встречаем такие строки: «Прочитал новую повесть Панферова. Бездарная вещь. Хоть и называется „Своими глазами“. Вряд ли он все это видел в действительности. <…> Попадание комиссара Левченко в плен и вся его дальнейшая история до такой степени неправдоподобны и надуманы, что не выдерживают никакой критики»[8]. Действительно, панферовский персонаж, случайно захваченный противником, стойко переносит все страшные пытки, а вскоре его освобождают боевые товарищи, которые, попав в немецкую засаду, успевают передать ослабевшего комиссара партизанам. А через несколько месяцев военнопленный-краткосрочник, потерявший, как выяснилось, после пыток зрение, вновь оказывается в своей части[9].

Итак, что же рекомендовали устав, приказы и основанные на них пропагандистские материалы? Сражаться до последнего патрона, а затем известным способом избавиться «от унизительного и позорного» попадания в плен. К тем же, кто не сумел его избежать, не предъявляются претензии только в случае пребывания в расположении противника самое непродолжительное время. Освобожденные через несколько суток или совершившие быстрый побег — вот те, кто наряду со «зверски замученными» не попадают в категорию подозрительных и не покрывают себя позором.

Любопытное свидетельство о том, как глубоко вышеописанные установки, растиражированные армейской пропагандой, проникали в сознание бойца Красной армии, содержится в обнаруженном в одной из братских могил дневнике рядового А. Галибина, попавшего в финский плен 5 сентября 1941 г. После изложения обстоятельств пленения, которого он не мог избежать, оставшись без оружия и патронов, автор заключает: «Вот и поворот в жизни. Сделал преступление перед Родиной. Сдался в плен»[10].

Это убеждение многие военнослужащие не только пронесли через все годы войны, но и сохранили в последующий период до хрущевских времен. Так, в своем письме от 15 января 1952 г., адресованном И. В. Сталину и его сыну Василию, штурман ИЛ-2 А. А. Егорова-Тимофеева, попавшая в плен после того, как ее самолет был сбит залпом немецких зениток летом 1944 г., писала, пытаясь добиться восстановления в партии: «…меня выбросило из кабины летчика. Горящий самолет <…> упал на землю возле немецких танков и там догорел, а я на раскрывшемся парашюте приземлилась неподалеку от него. Руки мои обгорели настолько, что я не могла ими вынуть свой пистолет, чтобы покончить с собой, обгорелые ноги заставили меня лежать в невменяемом состоянии. Меня без труда могли взять в плен не только вооруженные немцы-фашисты, но и безоружные дети»[11].

Случалось, что бывшим военнопленным об их «вине» напоминали и в соответствующих инстанциях. В протоколе допроса бывшего военнопленного рядового Л. Антракова в Пермско-Сергинском районном отделе МГБ Молотовской области