Книга посвящается Богу

При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы.

Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши веселья: «пропойте нам из песней Сионских».

Как нам петь песнь Господню на земле чужой?

Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.

Припомни, Господи, сынам Едомовым день Иерусалима, когда они говорили: «разрушайте, разрушайте до основания его».

Дочь Вавилона, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам!

Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!

Убита. Черные волосы, черные глаза.

Это случилось на Пятой авеню… Убийство среди шума и суеты фешенебельного магазина одежды. Можно представить, какой ужас охватил всех, когда она упала… Да, наверное, так и было.

Я увидел это на телеэкране. Эстер. Я знал ее. Да, Эстер Белкин. Когда-то она училась у меня. Эстер. Славная девочка из обеспеченной семьи.

Ее отец… Он был главой очередного всемирного храма: пошлый оккультизм и футболки с логотипами. Белкины были богаты — настолько, насколько об этом вообще можно мечтать. И вот теперь Эстер, милая Эстер, нежный цветок, скромная девушка, стеснявшаяся задавать вопросы, мертва.

О ее смерти рассказали в новостях в прямом эфире. Я в тот момент читал какую-то книгу и практически не смотрел на экран. Звук был выключен, и немые сюжеты сменяли друг друга: последние сплетни о звездах шоу-бизнеса перемежались репортажами из горячих точек. Цветные блики безмолвно плясали на стенах. В общем, телевизор работал, что называется, вхолостую, так что даже после сообщения о ее смерти я продолжил спокойно читать.

В последующие дни я время от времени вспоминал об Эстер. После смерти девочки произошли страшные события, связанные с ее отцом и его электронной церковью.[1]Пролилась новая кровь.

Я никогда не знал ее отца лично. Его последователями были отбросы общества, обитатели улиц.

Однако Эстер я помнил очень хорошо. Чрезвычайно любознательная девушка, умевшая внимательно слушать, застенчивая и милая, да, очень милая. Конечно, я помнил ее. Какая ирония судьбы! Как странно переплелись события… Убийство Эстер… Иллюзии и трагические заблуждения ее отца…

Впрочем, я никогда не пытался до конца понять ситуацию.

Я забыл о ней. Забыл о том, что ее убили. Забыл о ее отце. Мне кажется, я забыл даже о том, что она вообще когда-то жила на свете.

Слишком много событий. Слишком много новостей.

На время следовало вообще отказаться от преподавательской деятельности.

Я скрылся от мира, чтобы написать книгу. Поднялся в горы, в царство снегов. И даже не удосужился помолиться за Эстер Белкин, воздать должное ее памяти. Но ведь я историк, а не священник.

Только оказавшись в горах, я наконец понял истину. Повесть, которую мне довелось услышать, перевернула все, а смерть Эстер предстала передо мной в новом свете и наполнилась смыслом.

Кости скорби золотом сияют,

Но направлен внутрь их свет

И насквозь нас прожигает —

Пика, протыкающая снег.

Между материнским молоком

И гниением, которым все кончается,

Мы способны грезить, но не думать.

Кости скорби коркой покрываются.

Золотистый, серебряный, медный шелк.

Скорбь — молоко, сбитое из воды.

Сердечный приступ, убийца, рак.

Кто знал, что кости такие весельчаки.

Кости скорби золотом сияют.

Внутри скелета другой скелет.

От мертвых мы ничего не узнаем.

Невежество — вот наш крест.

Стэн Райс. Агнец божий (1975)

Эту повесть поведал мне Азриэль. Он умолял меня выслушать и записать ее. В ту ночь, когда Азриэль появился на пороге и спас мне жизнь, он дал мне имя Джонатан. Зовите и вы меня так.

Если бы Азриэлю не понадобился тогда кто-то способный изложить на бумаге его рассказ, к утру меня уже не было бы в живых.

Позвольте пояснить. Я довольно известный историк, археолог, специалист по шумерской культуре, а мои труды штудируют студенты: одни — по необходимости, другие — из искреннего интереса к загадкам древности. Тайны архаичных религий и верований — моя любимая тема! Однако, хотя имя Джонатан действительно в числе тех, что дали мне при рождении, вы не найдете его на титульных листах и корешках моих книг.

Азриэль пришел ко мне, зная о моих научных достижениях и преподавательском опыте.

Мы оба согласились, что в наших беседах имя Джонатан будет для меня наилучшим. Азриэль выбрал его из трех имен, указанных на обороте титульных листов моих книг. И я решил, что буду отзываться на него. Так оно стало моим единственным именем на все время нашего долгого общения. Его историю я не осмелюсь опубликовать под своим официальным именем, ибо, как и Азриэль, знаю, что она никогда не встанет в один ряд с другими моими трудами.

Итак, меня зовут Джонатан, и я всего лишь летописец, дословно передающий на бумаге то, что рассказал мне Азриэль. Впрочем, его слабо интересует, какое имя я выберу для общения с вами. Ему важно только, чтобы кто-то изложил его рассказ. Поэтому считайте, что Книга Азриэля записана Джонатаном.

О да, он хорошо изучил меня. Прежде чем встретиться, он скрупулезно проштудировал все мои труды. Он знал мою репутацию в академических кругах, и, судя по всему, что-то в моем облике и манерах понравилось ему, привлекло внимание.

Возможно, ему импонировало, что я, достигнув вполне почтенного возраста — мне исполнилось шестьдесят пять, — по-прежнему напряженно работал и мог трудиться сутками напролет, ни в чем не уступая молодым. Или мое нежелание оставить преподавательское поприще, хотя, честно признаться, мне требовалось время от времени сбегать куда-нибудь от учебных забот.

Как бы то ни было, выбор его нельзя назвать случайным. Не просто так он пешком, через снега, поднялся по крутым, густо поросшим лесом склонам, держа в руках только свернутый в трубку журнал. От холода его защищала густая, ниже плеч, грива черных волос — великолепная мантия, прикрывавшая голову и шею, и толстое пальто на подкладке — только высокие, стройные, романтичные мужчины могут с гордостью либо с очаровательным безразличием носить столь бросающуюся в глаза одежду.