***

В библиотеке моей на верхних полках в прихотливых позах стоят фарфоровые фигурки дель арте.

Они мне достались по наследству. Я рассчитывал получить в наследство дом на берегу. Но выдали только коллекцию фарфора.

Я попросил выдать мне всё же дом. Но когда пришли забирать фарфор, я согласился на фарфор.

Постепенно привык к нему. Особенно к фигуркам этим. Смотришь на них и вспоминаешь, что мир полон чужой жадностью.

И не одной! Чужие жадности охотятся за моей маленькой круглоглазой жадностью. Она у меня трогательная, беззащитная. Как зайчонок какой. А у других жадности – ого! Размером с плотоядную лошадь, с полярного медведя, доедающего Санта-Клауса. Зубищи!

Чужие жадности не дают жизни моей крошечной жадности. Они преследуют её и терзают. Это ужасно. Ужасно.

Я вот думаю устроить фотосессию. Мои личные грехи в интерьере. Симпатичное Чревоугодие сидит с аккуратной Похотью в гостях у доброй Лени. Потрескивают дрова в чистеньком камине. Чай. Монокли. Умное Уныние играет с прекрасным Гневом в шахматы. Смотрят друг на друга ласково. Тщеславие протирает тарелки. Зависть разносит печенье. Чашки. Молочники со сливками.

А в заиндевевшие окна на это Рождество смотрят перекошенными злобными рожами пять моих забытых в овраге добродетелей. Сердечность тянет из валенка финкарь:

– Погреемся тута… Ничё… Целомудрие! Или как тебя там?! Обойди дом сзади! И Кротость прихвати, как огонь зачнётся – первыми ринетесь! Щедрость растолкайте, на ней вывозить будем кое-что кусками на выбор!

Раньше я был нормальным. А теперь – нет.

Мозг постепенно порабощает моё жаркое ладное тело. Вероятно, это старость.

Раньше мой мозг был маленьким и робким, не встревал в принятие важнейших решений. Как и у любого мужика, мозг мой был досадной нагрузкой на органы репродукции. И спирт помогал нагрузку мозговую на органы репродукции снизить до нормального уровня «выкл.».

А теперь мозг как-то осмелел, смотрю. Диктует условия, выявляет логику происходящего.

Страшно. Чувствуешь себя мозговым инкубатором вроде гражданки Рипли.

Как всем прекрасно известно, работаю я с восьми лет. Как женился.

Меня сразу погнали взашей из второго класса, и я был вынужден пойти работать в ближайшие каменоломни.

Потом был танкер. Списан. Сучкоруб. Леспромхоз. Потом я мыл золото на драге. Сидел. Академия наук.

Потом мне исполнилось десять. У меня уже дети, я пошёл в бизнес. Начал очень удачно. Биржа, опционы, залоги, кредиты на системе, снова биржа, успех за успехом. Через три года успехов в бизнесе и коррупционных скандалов с генеральным прокурором, слава богу, нашёл на улице триста рублей и купил себе первые в жизни штаны. Ношу не снимая до сих пор.

А дальше уже по накатанной всё. Тридцать лет – лейтенант! Сорок лет – старший лейтенант! Сорок пять лет – младший лейтенант! Азартная попытка государственной измены. Сразу капитана дали. Вставили зубы. Запись в личном деле: «склонен к карьеризму, завистлив, седобород, не спит годами, отлично смотрится в чёрном».

Теперь сторожу склады. Семья счастлива. Смотрю на прохожих дерзко.

И всю жизнь меня окружают алярмисты всякие, катастрофисты и свидетели Армагеддона. Они рассказывают мне про то, как все будет ужасно. А я ещё из себя всю пыль каменоломни не выдохнул. Но слушаю их, румяных. Про грядущий кошмар.

Совещание сегодня было посвящено неизбежному и кошмарному концу ужаса катастрофического апокалипсиса последних дней гибели обречённого светопреставления.

Нынешние алярмисты – они как и прежние алярмисты. Но, конечно, гораздо более готовые, умелые и решительные. Знают решительно всё. Не подохнут, как прежние, из-за подмёрзшей картошки и драки над ней.

Один купил дизель. Вторая качается в спортивном зале для Армагеддона. Третий хочет спасти свою маму. Зачем? Что она такого должна увидеть радостного, чтобы для этого её ещё и спасать из радиации? Всадников четырёх? Горящие крылья ангелов? Дождь из серы над озером из лавы? Летящего в небе мэра Москвы с черепом лося на голове?..

Эти люди, кстати, имеют прямой доступ ко мне. И прекрасные работники. Вносят бумаги, выносят мозг, вносят бумаги. Хорошие. Но вот что у людей за стратегия такая в головах?

Я послушал всех и приказал учения провести. В ближайшие выходные. Я в кино не хожу, так хоть так. Я хочу посмотреть, как люди будут менять меж собой обезболивающее и алкоголь на алкоголь и обезболивающее. Как спасут маму. Как качающаяся для Армагеддона впервые, кусая губы и краснея, наденет на своё мускулистое – кружевное, чтобы раздобыть пол-литра керосина, несмело предлагая себя у дюралевых ангаров.

Про керосин, кстати, все забыли! Все! Кроме меня. Ибо я мудр. И пол-литра керосина приготовил, Катя!

И хлебца с солью для коня белого.

Манифестом моего отношения к миру является следующее.

Кто-то говорит мне: я видел вчера Богородицу в своей тарелке со щами. И я думаю: какая странная тарелка. Я не думаю: какой странный человек. И не думаю: что забыла Богородица в тарелке у этого человека? Я просто думаю: странная тарелка. Вот и весь манифест моего отношения к миру. Которое я считаю единственно верным, конечно.

Манифестом моего отношения к политике служит соображение, что человек теряет возможность стать мэром Краснодара, выучив латынь.

Манифестом моего отношения к семье является мой семейный альбом с фотографиями. Кто-то испытывает гордость за прошлое своей семьи. Камергеры сплошь. Защитники. Командиры линейных крейсеров. Я, разглядывая фотографии предков, остро горжусь сегодняшним днём своей семьи. Спим в тепле, едим горячее по разрешённым дням.

Манифестом моего отношения к будущему служит проект моего надгробия. На надгробии я размещу загадку и гарантию выплаты в случае отгадки. Это обеспечит моему надгробию интересную судьбу, постоянный приток людей и, надеюсь, блокбастер по итогу.

Манифестом моего отношения к образованию служит призыв: верните в школы логику, риторику и как можно больше физкультуры.

Мангифестом моего отношения к воспитанию является лозунг: «Награда только для победителей!» Меня так воспитывали, наград вообще не получал никогда. Радовался солнечному зайчику.

Мама поцеловала один раз. Мне было пять лет. Был праздник. И мама перепутала меня с моей сестрой.

В детском саду скандировал истины простые и великие: хлеб – хозяину, мясо – Господу! Жизнь была понятна и хороша: тощих жалели, волосатых стригли, бездельников наказывали. С уроков отпускали только на казни государственных преступников.