Все козыри оказались выбиты из моих рук. В активе только замшевые ботинки и мания величия.

И всё!

Чувствовал себя голым, ей-богу. Голым и растерянным.

Первый раз подумал, что случайность, старик, случайность! Не беда! Паника, прочь! Попей воды, ободрись, и снова в полёт! Сейчас ты им врежешь!..

Второй раз я уже совсем было расправил крыла и даже азартно попрыгал, как стервятник какой на ветке, готовясь к пикированию. Срезали очередью на взлёте! Едва дотянул до аэродрома, захлёбывась и дымя мотором.

После перерыва решил не рыпаться, разулся, распахнул халат и размышлял под учёный гул на крайне интересную тему. Вот третий размер, например, это размер груди или бюстгальтера? И в чём измеряются эти размеры? Или это чистая визуализация?

Утром мне позвонил женский голос.

Указывал я уже, и читали про то помятые дьячки с крыльца распевно и с соблюдением, что не люблю я, когда мне звонят вообще, а тем более по утрам. Когда я, весь в тягостных думах, сижу с одиноким носком в руке посреди зеркал, куафёров, растерянных, выигранных недавно негритят. Сижу я в пудромантилье, на досадном кресле, поражённый собственным утренним несовершенством и скудостью возможностей. Всё равно как убитый недавно случившимся электричеством академик Рихман, коего даже чудотворные слёзы друга, «тож академика» Ломоносова, вокресить не смогли…

А тут звонок!

– Халлоу… – говорю чувственным своим баритоном. – Чё звóним по людям? Чё хочем услышать?

Из трубки же донеслось мелодичное:

– Вас из библиотеки беспокоят! Вы…

Тут я сразу трубку на рычаг положил. И желваками поиграл.

Добрались они до меня, добрались…

Ездил в глухомань опять.

В глухомани не протолкнуться, понятное дело. Все хотят в глухомани с собачками гулять и не бояться.

Зайди за мусорный бак в городском дворе. В центре. Ни-ко-го. Пой, пляши, веселись – пустыня за мусорным баком. Заверни за угол дома – вымерло всё уснувшее.

А в глухомань зайди – Пикадилли. Не рыбаки, так грибники. Не грибники, так пикники. Не пикники, так собачники. Не собачники, так молись, что этот дядя, бегущий за тобой с таким топором, в таком плаще и с таким взглядом, – Александр Сергеевич Пушкин, пиит известнейший, тончайший лирик.

В городе выбежишь в одной накинутой простыне из подъезда – никому не интересно, пару раз лениво сфотографируют, и это почётный максимум. Хотя и зима, и простыня, а ты генерал полиции и к тому же блондинка скандинавского типа. Все пресыщены.

В глухомани просто скинешь ватник на траву, достанешь простыню – по зарослям негодующие вскрики и адский испуг. Тётка в резиновой шапке лицом вниз всем телом с векового ясеня молча – хлоп! В кустах – бегство, крики, предостерегающий мат, щелканье курков. Из дупла – тонкий девичий вой.

Обрыв. Под обрывом – омут. Сомы по три метра на дне брёвнами вповалку лежат. Вспоминают, как жрали монахов в XVIII веке. Обрыв – грязь и мокрая трава.

Пошёл к обрыву. Из-под обрыва – ор: не ходите сюда, мы переодеваемся!

– В кого?! – ору в ответ. – В кого вы там, глядь, переодеваетесь?! Там десять метров полёта и коряги из воды колами торчат! В кого вы там переодеваетесь?!

Отошёл от обрыва – лицом в паутину. Поляна. На поляне люди в шафрановом сидят и ноют с колокольчиками. Капает сверху. Поныл тоже. Мимо бабка с ножом деловито прошла. Рядом суют собачку. В брезентовую трубу, что ли? А в трубе кто-то сидит и собачку ждёт активно. А собачка не очень хочет в трубу, но она такса и поэтому выбора нет. Ногами сучит, хвостом можно доску пробить, уши забросила. Готова! Господа, я готова!

Снова бабка с ножом, но куртка другая и на башке пакет ашановский от сырости.

В городе если и глазеют, то чтобы рассказать. А кому рассказывать? А некому. Поэтому хэштеги и лекарство горстями.

В глухомани глазеют, чтобы самим не участвовать. Это тонкость важная.

У нас в компании закадычной двое есть моральных опустошенцев. И-н и я.

Мы с И-ным постоянно находимся в женатом состоянии. Кажется, что как только принесли нас из роддома, так сразу подложили нам в кроватки каких-то сморщенных новорождённых баб, проштамповали нам пелёнки, внесли посильные записи в тяжеленные книги, а потом сели вкусно и весело выпивать за счастье недовольных молодых.

Не буду утверждать, что не бросал из люльки соблазнительных взглядов на сторону.

Может быть, «честным пирком да за свадебку» произошло с нами чуть позже. Я не помню! Может, ехал я к себе в апартаменты на дутых шинах с собрания октябрятской звёздочки, и тут меня, молодого лорда Фаунтлероя, подманили к какой-нибудь злобной от девичьей тоски ровеснице раскрошенной печенькой и оженили.

Что там говорить? Неженатым я себя не помню. Причина проста: без штемпселя в паспорте мне решительно не давали. А я азартен. Поэтому не успевал я развестись с какой-то очередной женой, а уже новая жена, маша зонтом, въезжала в имение, тяжело прыгая с рессорной брички на тучные покосы. Не успевал я проводить лакированными сапогами предыдущую принцессу Грёзу, а новая царица Ночи тут как тут – в фате крепко сидит на лавке и смотрит на меня с некоторым вызывом, который я долгое время принимал не за спорт, а за чувство.

Ладно ещё, что награбил я по персиянским брегам столько, что пока хватает на многое и многих. Рукой махнул, давай, ору в припадке, всех из города сюда привозите, раз такое дело! На всех, тать, женюсь по разумной очередности!

Иной раз выскочу в исподнем на крыльцо и, поклонившись перед зрителями на три стороны, начну неистовствовать и кукишем тыкать, при этом приговаривая такие выговорки, что самому бывает даже совестно потом.

И если я являюсь продуктом развращённости, то И-н – романтик чистейшей воды. Оттого страдает, в отличие от меня, безвинно. Всё ищет созвучную душу.

Последняя его находка – девушка, укравшая у него почерк. Честное слово! Украла роспись и столько всего надписала, что даже смотреть теперь на И-на как-то неохота.

Вечером уезжаю на охоту.

Буду с грустным лицом ловить доверчивых девиц и с весёлым лицом буду ловить недоверчивых животных. Потом, ближе к ночи, обниму свою плеть, свитую из кож поэтов и прозаиков нашего пограничного с южными варварами уезда, и буду смотреть в квадратный пруд, усеянный круглыми черепаховыми островками.

Вновь буду переживать чувство государственной нежности и собственного бессилия.

Снова и снова подают вокруг меня челобитные об упадке народной нравственности и школьного образования. Сорок тысяч учителей вышли на площадь перед уездным судом и, плача слезами, встали на колени. Стали крутить над своими головами зонтики с вышитыми на них правилами и лозунгами и бить поклоны перед мозаичным черепом Народного Просвещения. Наемные арбалетчики, опасаясь бунта мудрецов, рассредоточились на полусогнутых по крышам соседних с управой зданий. Я в это время пил полуденный чай в своём выгнутом углами золотом присутствии и обратился к своим друзьям, подозреваемым в богатстве, облокотясь о лаковый столбик цвета киновари: