Владимир Николаевич Дружинин

ДЕРЖАВЫ РОССИЙСКОЙ ПОСОЛ

МЫШЕЛОВ

1

Во дворце было полно мышей. Кошки разжирели, обязанность свою исполняли нерадиво. Утром царица Наталья открыла ларец с ожерельями и вскрикнула — даже туда ухитрилась забраться вороватая тварь.

Борис похвастал: есть у него дома кот, злой-презлой, вмиг переловит мышей.

— Тащи, — сказал Петр.

Однако вышел конфуз. Рыжий, лохматый мурлыка оробел, оказавшись в царских покоях. Лапы вязли в пышных коврах — какая уж тут охота! Смущало кота многолюдство, слепил глаза блеск парчи и бархата, сбивали с толку запахи благовоний, ладана, шалфея, мяты, залежей старых кафтанов, шуб, телогреек, траченных молью. От кремлевского колокольного грома, бившего в слюдяные окна, Ерофей — матерый, видавший виды котище — зябко ежился, терся об ноги хозяина.

— Ужо обвыкнет, — защищал Борис своего любимца. — Вот посижу с ним…

— Сиди, Мышелов!

С тех пор и пошло. А кот получил кличку Франц — в честь учителя Тиммермана, толстого, медноволосого гамбуржанина. Его царское величество все переиначивает по-своему.

Борис Иванов сын Куракин, состоящий при юном царе в спальниках, — мальчик хворый, тщедушный. То чирьи одолевают, то занеможет горлом либо грудью. Врачи не то что лекарства — и названья болезни не подберут. Страждет, коротает время в горнице.

День впереди длинный. А ночи у царя короткие: он вскакивает чуть свет, будит спальников, стягивает с лавок за ноги. Кто не очнется сразу — лбом шмякнется об пол. Айда, шнель, экзерциция!

— Ох, Мышелов ты несчастненький!

То царица Наталья. Лицо ее чаще всего печально, черные брови в изломе. Говорят, обижает ее царевна Софья, правительница. Иногда, заглядевшись на сына, на резвящихся спальников, рассмеется Наталья Кирилловна звонко, по-девичьи, и опять затуманится.

Борису рассказывали страшное. Во дворце буйствовали стрельцы, убили двоих Нарышкиных — сродников царицы. Кровь на коврах, мертвые тела, посеченные саблями…

Тоскливо было бы одному с котом, да приохотился Борис читать. Под рукой — ларь с книгами, кладезь неизведанного.

— Ты бы божественное взял, Бориска. На-ко! О трех отроцех, в пещи сожженных. Я обревелась.

Царица сует под локоть Жития святых. Петушиным гребешком поднялся огонь в пещи, почти поглотил отроков, лижет им подбородки.

Огорчать Наталью Кирилловну стыдно. Да что поделаешь — пленила другая книга.

— Своевольники вы все с Петрушей. Ну, что тут доброго? Бесы одни, бесы, прости господи!

Сердится она ласково. Борис благодарен ей, — сколько раз выручала, выволакивала из кутерьмы плачущего, втискивала леденец в упрямый, дрожащий от ярости кулачок. И все же нет, не отпускает дивная книга.

Лежала она на самом дне ларя, забытая, уже наскучившая Петру. Царь на четыре года старше спальника. Пришлось выгрести сочинения, напечатанные латынью, числами, толкование светил небесных. Едва не надорвался, вытаскивая пудовую «Александрию».

— «Напали на Александра летучие жены дикие, — читает спальник вслух, — и он избил их множество. И повелел жечь тростник, где оные обитали».

Искусники-ярославцы, изготовившие книгу, не пожалели красок на лютых жен — пегих, с черными крыльями, на желтых муравьев величиной с волка, на свирепых великанов, обросших рыжей шерстью.

— Сказки, Мышелов, — смеется царь.

Он вроде Александра Македонского — ничего не боится. А сильный какой! Даже из сверстников никто не переборет, не перегонит, где уж тягаться младшему, замухрышке Мышелову! Борис состязается с царем лишь в мечтаниях. Раз ночью проснулся с воплем — бежал будто бы с Петром взапуски и упал, задохнувшись. И тотчас окружили великаны с дубинами.

Летом царское семейство переезжает в Измайлово. Тамошний дворец — деревянный, утыканный башенками, в кружеве резных наличников, коньков, крылечек — понравился Борису. А Петр является под крышу только ночевать. Возится с магнитом, с подзорной трубой, лягушек потрошит. Пуще же всего полюбилось царскому величеству управлять потешным войском.

Одних спальников для ученья уже мало — ему надо полки набрать. Борису тяжело. Ладони в крови — так прилежно роет траншемент. И все равно, мнится, — он самый, самый последний. Тужится, взваливает на себя бревно потяжелее, обдирает плечо, шею. Рубаха вся в коросте смолы, словно панцирь.

Бревна пилят, обтесывают, по краю траншементов ставят ограды, рекомые шанцами. От траншементов тянутся щели-апроши, прорезанные в земле сколь можно ближе к позициям неприятельским.

Кончили рыть — айда плести фашины из камыша, из веток, укрывать от вражеского глаза артиллерию — рядок мортир, заряженных нешутейным порохом и пыжами. От фашин достается пальцам Бориса — кровоточат, ноют, ложку не удержать.

— Шевелись, Мышелов! Сам ты раздобрел, как твой кот.

Хорошо, хоть заметил Петр. Теперь редко кинет взгляд на Мышелова. Настырно лезет к царю Алексашка Меншиков. Откуда он взялся? Говорят, на базаре пирогами торговал.

Гремят потешные баталии. Бьются войска истово, есть раненые, сраженные насмерть. Помоги бог задавить в себе страх! Кидаясь на штурм, Куракин криком раздирает рот:

— Берем короля-а, ребята-а!

Ругает супротивного короля сквернейше, а потом глаз поднять на него не смеет. То Бутурлин, человек почтенный, в летах.

А царь потехами не насытится. Роясь в амбаре, наткнулся на старый бот — заброшенный, рассохшийся, заваленный рухлядью. Только бушприт торчал — клыкастый морской змей. Тиммерман сказал, что бот английский, строен манером наилучшим.

— Ходить способен двояко, государь, — на фордевинд и на бейдевинд.

— И на бейдевинд? Врешь! — загорелся царь.

Вскоре Куракин услышал от немца:

— Его величество рожден под парусом. Посмотрите, сиятельный князь! На Яузе ему тесно.

Из ближних людей Петра один Тиммерман ни разу не назвал Бориса Мышеловом.

— Бей-де-винд, — шептал спальник, работая топором, воздвигая бесконечные шанцы. Привязалось слово, «Бейдевинд» — значит «против ветра». Полюбопытствовал, — пошел на Яузу, втиснулся в толпу, наблюдавшую маневры царского корабля. И верно — ловко! Не попроситься ли в матросы?

Замечтался, хватил себя топором по ноге. После того две недели пролежал.

Шли годы. Пора детства для спальника еще не минула, а царь возмужал богатырски. Наталья Кирилловна сетовала — удружил немецкий учитель, сатана пузатый! Научил своему языку, ввел в искушение. Петр пропадает в Немецкой слободе, якшается с иноземцами. А в народе ропот. Того жди, опять Софья стрельцов натравит.

Бориса тревожил дух неведомых удовольствий — от царя попахивало нездешним вином, копотью табацкой. Увы, те новые забавы спальнику настрого заказаны.

— Ты кто таков? Страж домашний, кошачий наставник. Забыл, что ль?

А то вымолвит непонятно:

— Блюди дом, Аргус неусыпный!

Борис опять взаперти, на спине и под мышками вскочили чирьи, не работник он и не солдат.

— Дай срок, в твоих коготках турки запищат, — сжалился царь. — Вот как начнем воевать…

Живого турка Борис не встречал. Из пленных, содержавшихся