Судья в красной мантии

Дал ему три недели жизни,

Три короткие недели…

Оскар Уайльд

Меня зовут Плантэн. Анри Плантэн. Я живу в переулке, соединяющем улицы Бобур и Сен-Мартэн. Неделю назад мне исполнилось сорок. У меня есть жена, Симона, и трое детей — Вероника, Жильбер и Фернан. Я продавец в «Самаритен»[1]. На службу хожу пешком. Я работаю в отделе принадлежностей для рыбной ловли. Из «Самара» я вижу Сену и всю неделю продаю рыболовные крючки.

Я работаю продавцом двадцать лет, с тех пор как вернулся с военной службы. К пятидесяти годам буду неплохо зарабатывать. Что касается Симоны, она двенадцать часов из двадцати четырех сидит за машиной и вяжет одежду для «магазина для полных». Все-таки есть на свете люди, которые заслуживают большей жалости, чем мы. Не надо желать луну с неба. Впрочем, даже если вы и захотите…

Гогай мне все время говорит: «Сопротивляйся! Нужно сопротивляться!» Итак, я упорствую. Гогай — это мой друг. Он просит милостыню на станции Шателе. Оригинал, еще бы! Но он прав: нужно упорствовать. Упорствовать. Мне сорок лет, и я никогда не видел человека, выигравшего в лотерею.

Это, мсье, эту удочку? Прочная ли она? Я не хотел бы вас огорчать, но она вас переживет. Вы начинающий? Прекрасно, если вы ее купите, то в вашей жизни это будет одна-единственная удочка. В каком-то смысле, да, это грустно. В каком смысле? Ах, мсье, это я просто философствую. Это я не гарантирую. В отличие от удочки! Разве что вы наступите на нее или прихлопнете дверцей машины. Но ведь понятно, что удочка сделана не для этого, а для того, чтобы ловить рыбу. Возьмите ее в руки. Здесь. Она не дрожит. Она жесткая. Она легкая. Она — как выигрыш на скачках. Она японская, и так далее. Я знаю свое дело. Благодаря своим знаниям, своему практическому опыту рыболова, я стал совершенно незаменимым в отделе рыбной ловли. Незаменимых нет? Есть. Я. Когда мсье Дюмулэн уйдет на пенсию, я стану заведующим отделом. ЗАВЕДУЮЩИМ ОТДЕЛОМ. Но это не сейчас. Я надеюсь. Я живу надеждами.

Иногда по вечерам в кафе — табачной лавочке Розенбаума я играю в карты с Гогаем (когда наш нищий переодевается в «гражданское», он носит шляпу и галстук), Сивадюссом — почтовым служащим и с продавцом газет Битуйу. Я люблю играть в белот. С Гогаем мы составляем команду, другой такой не найти. Но не стоит думать, что у меня нет никаких забот. Они у меня есть, как и у всех. Вероника в свои шестнадцать лет уже начинает бегать за мальчишками. Четырнадцатилетний Жильбер совершенно не учится. Шестилетний Фернан, как говорится, вечно куксится. А Симона — это Симона. Восемнадцать лет в браке, как по часам. «Тут уж ничего не попишешь», — как говорит Битуйу. Да… Ничего…

И это еще не все. Есть еще мамаша Пампин. Господи, Господи, сделай так, чтобы она сдохла раньше меня. Как я буду счастлив!

Из окна своей комнаты он смотрел на крыши внизу — на цинковые крыши, на стеклянную крышу мастерской Шишигну-сына, на бойлеры, на водопроводные трубы. Слева от этих крыш виднелся разрушенный дом — с пробитыми стенами, непрочный, который однажды рухнет под резким порывом ветра.

Анри Плантэн, в брюках, рубашке и шлепанцах, все еще обалдевший от этого солнца конца июля, смотрел в наступающих сумерках на крыши.

Внизу по улице Бобур проезжали автомобили.

И автомобили…

И автомобили…

Это было еще одно явление природы, как приливы и отливы, времена года и кометы. И автомобили. Плантэн их больше не видел. Их гул был для него как шум волн для моряка.

Он смотрел на крыши с удовлетворением. Это была его прерия. Он гнал с нее только кошек, и когда они уходили, к нему прилетали прекрасные голуби, голуби из другого мира, в котором есть крылья, чтобы парить над домами. Через полчаса садиться за стол. Анри наслаждался вечером, его наступавшей свежестью чистых простыней.

Он родился в этой квартире и никогда ее не покидал. Родители оставили ее ему после их с Симоной женитьбы, а сами уехали в свою родную деревню Жалини, в Бурбони. Потом отец умер.

Белый голубь опустился на крышу. Плантэн не знал, сколько живут птицы, но с этим белым голубем он был знаком уже давно — восемь, а может быть, десять лет. И, как всегда, увидев его, Плантэн подумал о мамаше Пампин. Вот уже несколько месяцев она была желтой, странно желтоватой. Может быть, в конце концов она заполучила какую-нибудь злокачественную опухоль или, еще лучше, быстротечный рак.

«Господи, — прошептал Анри, обращаясь к небу, в лазурь которого добавился темно-синий цвет, — сделай в своей бесконечной доброте так, чтобы мамаша Пампин получила рак, если у тебя есть один лишний. Пусть так будет».

Когда он был мальчишкой, то просил Бога теми же словами. Бог не торопился призывать к себе мамашу Пампин, и, честно говоря, Плантэн мог его понять. Хотя он и был Богом, но он, как и его овечки, боялся консьержки дома номер шесть, самой ужасной с виду и самой ядовитой души, которая когда-либо переходила в мир иной.

Когда какая-нибудь собака видела ее в первый раз, шерсть ее невольно становилась дыбом. Когда с ней встречался какой-нибудь бедолага, он чувствовал себя еще несчастнее и вздрагивал.

Мамаша Пампин была прямым потомком консьержек 71-го года[2]— доносчиц коммунаров, на руках которых за неделю скопилось больше крови, чем пыли за всю их жизнь. Мамаша Пампин, не любившая никого, ко всему прочему ненавидела голубей. Их изящество было для нее оскорблением. Несколько раболепных соседей, попавших под ее власть, поторопились разделить эту ненависть. Плантэн, разбрасывавший зерна на крыше, столкнулся с бурей протеста. Мамаша Пампин сообщила домовладельцу. Загрязнение крыш голубями было полностью приписано Плантэну. «Если вас, мсье Плантэн, — информировали его, — развлекает превращение крыш в поля гуано, то вы один будете платить за их очистку».

У голубей в Париже не очень хорошая репутация. Их обвиняют в украшении маршалов Империи на Лувре орденами, которых не вводил Наполеон. Любовь к птицам была объявлена преступной муниципалитетом, кровно заинтересованным в отвлечении внимания от более острых проблем. Скрепя сердце, Плантэн вынужден был оставить зерна себе. Однако они прорастали и давали ужасные плотоядные цветы, которые, казалось, не брезгуя, заглотили бы фибромы, шишки и волосатые бородавки мамаши Пампин. Он мог бы бросать свои зерна по ночам, но они стучали по крышам, как капли дождя, будили соседей, и утром те задыхались от гнева в каморке медузы Горгоны. Однако он продолжал героически в сумерках потихоньку кидать на крыши хлебный мякиш. Белый голубь это знал и смотрел на Плантэна с благодарностью. Белый голубь был живой песней и высоким полетом Анри Плантэна.