«Вильгельм Нассау, Я немецкой крови»

Первые строки национального гимна Нидерландов

«О, как бы выкрикнуть это так, чтобы вы наконец, мне поверили, вы, жестокие, самодовольные люди…»

Владимир Набоков, «Глаз» (1930)

«Мужчины, известен ли вам трюк ведьм? Ах, до чего же вы наивны: если ваши с женой обручальные кольца пролежат вместе девять суток в ласточкином гнезде, вы будете навеки привязаны к ней. С той поры вам повсюду следовать за ней, живым или мертвым, даже если вы разрушите ваш союз. Таков закон кольца. Но знайте, женщины: это правило верно и для вас. Вселенная не делает разницы между пестиком и тычинкой. Так задумал Господь. И это хорошо».

Варшава, XII в. (аноним)

Рассказ психически неуравновешенного эротомана Йоханнеса Либмана (1945–1998), который я представляю вниманию благожелательного читателя, является целиком вымышленным. А посему ни лица, ни ситуации, ни даже места описываемых событий никоим образом не должны давать повода к каким бы то ни было правовым рекламациям.

Все произошедшее с Йоханнесом Либманом — фиктивная история. Любые точки соприкосновения между книгой и реальностью основываются на чистой случайности.

П. В.

Посвящается Юлии

Вот сейчас, еще один миг, и все произойдет. Вращающееся зеркало с уродливыми серебряными стаканчиками по краям; кривая ухмылка толстой цыганки, позвякивающей монетами и слизывающей с усов размазанную губную помаду — такой мне рисуется жизнь.

Вы ведь понимаете, о чем я? Гульдены, франки, рубли (кто бы мог подумать, что мне, Йоханнесу Либману, однажды придется вести речь про рубли?) Швыряешь монетку в щель, и, откуда ни возьмись, выскакивает механическая рука. Выброшенные зря деньги, разумеется, ведь я никогда ничего не выиграл. Ни кубика для настольной игры, ни простой точилки. Ничего. Я ненавижу ярмарки, был на них за всю свою взрослую жизнь раза три, не больше. Когда еще были живы моя жена и Мира. А сейчас я повторил это слово уже — дайте сосчитать — семь раз. Странное занятие, это писательство!

Только что ко мне сюда, в 961-й номер постучали, четырьмя костяшками пальцев, и я подумал, ну вот, это опять одна из них… Нет, для девиц еще слишком рано: сейчас на улице отполированный, залитым жемчужно-серым светом осенним день, и в нем гудит разноликая толпа, дребезжат трамваи, шуршат по мокрой мостовой автомобили.

— Кто там? — хрипло спросил я по-немецки, ведь моя бабушка с отцовской стороны родом из Кельна в ту пору, когда я еще работал, мне это здорово помогало.

— Кто там? — крикнул я вторично, когда все звуки за дверью почему-то вдруг разом стихли.

Потом затренькал телефон, этакая смешная вещица — подобного оттенка красного мне в жизни видеть не приходилось (до того, как я попал сюда, разумеется).

— Господин Либман, — я сейчас же узнал мелодичный голос дежурной по этажу. — Сколько вы еще планируете у нас пробыть?

Хороший вопрос! Сколько я планирую здесь пробыть?

— Господин Либман?

Я ведь уже говорил: неопределенное время. Я же не мальчишка какой, я ведь в конце концов гость? Но, судя по всему, они здесь в этой стране, в этом городе, наконец, в этой гостинице рассуждают иначе. Как платежеспособному туристу вам здесь не дают покою. Я не говорю уже про ночной стук в дверь, про то, каким странным взглядом провожают вас портье и уборщицы. Они, кстати, начинают узнавать меня в лицо, и я их тоже.

— Неопределенное время, — ответил я на том языке, на котором моя милая матушка не советовала мне говорить дома.

Впрочем, Германия — это важнейший торговый партнер моего народа, этого племени болотных крыс, и знание языка Ницше мне здорово помогло. «Ueber allen Gipfeln ist Ruh!»[1]Это ведь, кстати, еще Гете сказал.

«Хорошо, — продолжала она, — тогда к вам скоро придут чинить кран в ванной. Может быть, вы на часок выйдете прогуляться? Вы ведь уже давно сидите взаперти. Почему бы вам не пойти осмотреть красивый город?»

И она снова начала про Летний сад, про Зимний дворец и крепость. И чего так беспокоится эта особа? То есть я хочу сказать — не сидели же мы с ней в школе за одной партой? Этого и быть не могло, для этого она слишком молода. Ее зовут Ира с чем-то типа «…овна» на конце. Я думаю, ей нет еще и сорока. Ведь если тебе самому пятьдесят три, сорок лет — вполне нормальный возраст, впрочем, речь сейчас не об этом. Для человека, выдающего ключи в обмен на карточку и наоборот, она достаточно хорошо говорит по-немецки, даже необыкновенно хорошо.

М-да, на чем там я остановился: отличная комната, этот самый номер 961. Угловой, на шестом этаже, с видом на вход в метро (этакое смешное круглое зданьице со шпилем на куполе), на вокзал и на начало Невского проспекта. Невский проспект — это просто невероятно — Невский проспект! Честно говоря, я сам так считал две недели назад. Или уже три недели прошло? На моем будильнике сломалась дата. Я мог бы купить новый, твердой валюты хватает, но мне это, слава Богу, ни к чему.

— Как хотите, — пробормотал я по-немецки.

Эту оговорку я делаю в последний раз. Я не говорю по-русски, за исключением одной лишь фразы «Ja nе panedelnik», что означает «Я не понимаю». Я не панедельник!

— Master зайдет минут через пятнадцать.

Я быстро оделся и начал продвижение в сторону лифта. Сто шестьдесят четыре шага по темным, скрипящим, как старый комод, коридорам отделяли мой номер от лифта. Лучше даже не думать о том, что будет, если вдруг начнется пожар. Тогда придется намочить простыни, одну и вторую, связать их вместе и выбросить за окно с идиотскими криками — но спуститься удастся в лучшем случае до четвертого этажа.

Нет, запрещаю себе об этом думать. Я поговорил немного с портье, потерявшим два пальца на руке (средний и большой) весной сорок пятого на подходе к Берлину. Он рассказал, что как раз на этом пальце он носил обручальное кольцо. Услышав это, я чуть не свалился. Он думает, что я фриц, но какая-то странная логика заставляет его обращаться со мной с величайшим почтением.

— Gute Frauen! — всякий раз при виде меня провозглашает он с улыбкой до ушей. — Viel Fleisch, fleischig![2]

Итак, я вышел на улицу, надев темные очки, в своем осеннем плаще, который я обычно до половины пуговиц не застегиваю, если на улице не слишком холодно. Моросил мелкий дождик. Вот какой, оказывается, он, этот мир, подумал я, Санкт-Петербург, Невский проспект, осень 1998 года. «До 2000 осталось 4** дней», — прочитал я по-английски на электронном панно на стене одного из домов, — эта страна уже давно не такая отсталая. Я вспомнил, как десятилетним мальчишкой гостил у дяди и тети в Велюве и однажды бессонной ночью попытался представить себе следующий век. Боже мой, каким далеким он казался! «А теперь тебе, Янтье, самому за пятьдесят» (дома меня всегда ласково звали Янтье, а не Йоханнес, так обращались ко мне все, кроме моей жены, звавшей меня Эдвардом). Осталось чуть больше года, а что значит в этой жизни год? В моих обстоятельствах очень много, но сейчас речь не об этом. Я дошел до канала, на котором высится та самая православная церковь, нагромождение блестящих от дождя куполов и башенок цвета леденцов. Говорят, что на этом месте когда-то был убит царь, так сказать, разорван на куски народным гневом, но, скорей всего, это просто легенда. Чего только не придумают для забавы туристов! Верите ли вы, например, в Лох-Несское чудовище? Мы совершили поездку на это озеро с женой, по случаю двадцатилетия нашей свадьбы. Путевку нам подарили сослуживцы. По пути туда и обратно мы оба страдали морской болезнью, сильно простыли, три дня ели разную гадость и абсолютно ничего не увидели. Одну лишь зеркальную гладь озера. Что я и говорил, все это басни!