Фелисити и сестре Жиль

Автор выражает признательность доктору Нику Бодкину, доктору Джиму Стивенсону, старшему преподавателю кафедры психологии в Институте детского здоровья Лондонского университета, и Николасу Такеру, преподавателю психологии Университета Сассекса. Кейт Мейси. Безымянной женщине, заключенной в тюрьму Её Величества Холлоуэй, и тюремному психологу Зое Эшмор. Одри Сэндбэнксу, специалисту по детскому воспитанию, и Марианне Вилманс за консультации по проблеме близнецов. Мануэлю Уласиа и Хорацио Коста. Раймунду Кеннеди и Джо Малруни из Общества женатых священников (адвентистов).

Я глубоко благодарна организациям Authors Foundation и Hawthornden International Retreat (для писателей).

Карадоку Кингу и Джо Голдсуорси.

И — как всегда — Эрику.

В дневнике было много пустых страниц, они были тонкими, как папиросная бумага, маленький замочек надежно охранял чужую тайну от любопытных глаз.

Она провела ладонью по гладкой синей коже с тиснением золотыми цветами. Бабушка называла их флорентийскими ирисами. Золото было настоящим.

Но что решено — то решено. Кухонным ножом она вырезала на обложке рваные, неровные буквы, чтобы потом горящей спичкой выжечь их дочерна.

Прошло много времени, прежде чем она закончила.

НЕ СМОТРИ.

НЕ ЧИТАЙ.

ОТВЕРНИСЬ.

В былые времена смотровое отверстие в двери вырезали вручную и раскрашивали в виде человеческого глаза, зоркого и подозрительного. Недремлющее око. Иудин глаз. Вероломный глазок, подглядывающий за заключенным. Тогда оно было круглым. Теперь — просто щель с металлической крышкой.

Она крепко спит, подсунув левую руку под голову, а правую под подушку. Лязг щеколды на тяжелой железной двери тревожит ее сон, и она переворачивается, натягивая на себя край одеяла.

В темноте камеры слышатся глухой стук удара и шипение. Ей чудится запах костра, ей снятся фейерверки и серебряные радуги огней, которых она не видела четырнадцать лет. С треском рассыпаются искры. Дым постепенно просачивается в ее сон, его серые мутные клочки окутывают голову. Сквозь закрытые веки вспыхивают желтые и белые блики огней. Запах паленой ткани и едкий дым проникают в самые легкие. Она непрерывно кашляет, тщетно пытаясь восстановить дыхание, высвободиться из-под одеяла. Ей жарко. Она горит… О боже!

«Пожар! Пожар в третьем блоке!»

Система противопожарной сигнализации срабатывает мгновенно, пронзительно воет сирена.

Коридор наполняется паникой, криками, топотом бегущих ног.

— Быстрей, это у Дин.

— Где же этот чертов огнетушитель? Никогда не найдешь, когда нужно…

— Да быстрее же!

Поворот ключа в замке. В затянутую дымом каморку вливается мощный поток света.

— Господи, куда она подевалась?

— Ни хрена не видать… Дым кругом…

— На полу, у окна — видишь?

— Боже мой, у нее волосы горят!

Чьи-то руки хватают ее за плечи и за ноги и волоком вытаскивают наружу.

— Мокрые полотенца сюда! Живо!

Вся тюрьма поднята по тревоге — вой, шум, вопли. Взбудораженные, жаждущие мести колонистки виснут на дверях своих камер, выкрикивая гневные проклятия и стуча ложками по решеткам.

— Проучить гадину! Так ей, суке!

Раскатистым эхом. Злобно.

— Жги!

— Жги!

— Жги!

На следующий день уже ничто в камере не напоминало о ее присутствии. Мрачное помещение с обгоревшими, покрытыми копотью стенами опустело. На холодном бетонном полу стояли лужи грязной воды, до конца не выветрился запах гари. То, что осталось от личных вещей, было свалено в коричневые бумажные пакеты. Жди здесь. Наручники. В машину. Темное зарешеченное нутро полицейского фургона. Многочасовое сидение на полу.

Изредка она вставала, чтобы посмотреть в окошко. Машина мчалась по шоссе. Она уже забыла, как это здорово, мчаться на скорости… Мимо пролетали легковые автомобили и автобусы, набитые туристами, медленно тянулись друг за другом огромные грузовики с водителями, чьи могучие локти из-под засученных рукавов свисали из боковых окон. Спустились сумерки, проступили огни.

Она стояла у зарешеченного окна, когда полицейский фургон, оказавшись в пробке, затормозил. С правой стороны подъехала машина, и две женщины, сидевшие в ней, принялись без стеснения разглядывать ее, тыча пальцами и отпуская комментарии. Она поспешила скрыться от их внимания, ощущая себя затравленным зверем.

Полицейский водитель оказался добрым малым. Он сочувственно посмотрел на ее забинтованные руки и обожженные волосы. Остановившись на станции техобслуживания Уэтфорд Гэп, чтобы справить нужду, он заодно заглянул в местный магазинчик и вернулся со стопкой из четырех гамбургеров в красных коробках.

— Бьюсь об заклад, давненько ты не ела такого лакомства. — Он просунул ей гамбургер через решетку в дверце, с любопытством наблюдая за выражением ее лица, в то время как она открывала пластиковую упаковку и с наслаждением вдыхала аппетитный запах. — Почему тебя переводят? — Игриво подмигнул. — Захотелось переменить обстановку?

Кейт пожала плечами и ртом, набитым булкой и луком, изобразила улыбку. Она не знала никого из сопровождающих ее полицейских. Один из них, одетый в рубашку и синюю куртку, с прической, напоминающей мочалку из тонкой стальной проволоки, ответил:

— Ничего другого ей и не оставалось, так сказать будет вернее. Девочки пронюхали, за что она сидит.

— Да? — В голосе водителя зазвучал интерес. — И за что же? — Он повернулся, чтобы еще раз посмотреть на нее. — Ты что — скверная девчонка?

Полицейский ответил вместо нее. Ничего удивительного в том, что с ней обращались как с ребенком, дело, как говорится, привычное. Таким образом они демонстрировали свою власть.

— Не спрашивай, — сказал он. — Поверь мне, тебе лучше не знать.

Ночь перед Рождеством выдалась влажной и душной. Пахло подгнившими фруктами и огромными тропическими цветами, что распустились в монастырском саду. Заросли лилово-белых кустов роняли густую тень. Местные жители никогда не произносили их названия в присутствии монахинь. Женщины смущенно посмеивались, прикрывая рот ладонью, мальчишки не стеснялись друг друга, но старались, чтобы их не слышали взрослые.

Заглушая все остальные запахи, только этот мучительно стойкий аромат ощущался во мраке ночи, таинственный и дурманящий, как наркотик, не похожий ни на один из запахов, которые знала сестра Гидеон. Из-за него каждое утро она просыпалась с тяжелой головой и не могла съесть ни кусочка медовой лепешки, которую подавали на завтрак. Вместе с другими сестрами она сидела в трапезной, пила чай из трав. За бамбуковыми шторами раскинулся буйный сад, благоухающий сочной изумрудной зеленью. На фоне этого пышного цветущего великолепия Гватемалы строгость молитвы теряла смысл, делалась неуместной, предназначенной лишь для сдержанной Европы. И тем не менее монахини выводили: