На другой скамейке сидела негритянка в таком же халате. Она раскачивалась всем телом и тихо разговаривала сама с собой. Из соседней комнаты доносилась обычная болтовня полицейских.

— Заступила в половине седьмого вчера утром и до десяти вечера не присела, как белка в колесе, — сказала одна из них и зевнула.

— Сегодня был сумасшедший день. Как вам парочка, ограбившая магазин в Камдене?

— Как от них воняло… Глаза на лоб лезли.

— Не могу дождаться четверга, — вступила в разговор третья. — Выкинуть бы к чертовой матери все из головы и отоспаться с недельку.

Офицер Эллис велела Кейт пройти в большую комнату.

— Тебе повезло. Не пришлось долго ждать. Иногда бывает работы невпроворот: человек восемьдесят поступило и шестьдесят выбывающих. — Вдруг ее тон переменился, став сухим и казенным. — Снимай халат, не стой столбом. Если хочешь, можешь попрыгать. Поворачивайся.

Кейт медленно повернулась. Приказы не подлежат обсуждению. Она хорошо знала порядки: всех новичков обыскивают. Обыскивают даже тех, кого ведут на суд. В некоторых тюрьмах обыскивают после визита адвоката. Из самого Нью-Холла ее сопровождал усиленный конвой, не было даже малейшей возможности спрятать оружие. Что же они ищут? Может быть, наркотики? Поговаривали, что участившиеся случаи употребления наркоты вынудили администрацию Холлоуэй ужесточить контроль. Нет, это что-то другое. Скорее всего, этот обыск был чем-то вроде ритуала, ритуала унижения, лишним поводом указать ей, чем она является для них и для общества.

— Ну, делай, как тебе говорят. Вытяни руки.

Кейт повиновалась. Она всегда беспрекословно выполняла то, что ей приказывали, но в глубине души за все эти годы она так и не сумела смириться со своим положением. Приказ раздеться обозначал для нее не только снять одежду, но и в очередной раз испытать чувство мучительного стыда. Трудно сохранять собственное достоинство, стоя без нижнего белья перед одетыми в форму охранницами с массивными связками ключей. Эти связки ключей в воображении Кейт всегда ассоциировались с такими понятиями, как контроль, власть, превосходство. Выражать протест было занятием бессмысленным. В этом маленьком мирке, со всех сторон огражденном колючей проволокой и живущем по своим звериным законам, Кейт чувствовала себя беззащитной и одинокой.

— Хорошо, — сказала дежурная. — Можешь надеть халат. Сейчас пойдешь на весы.

После того как ее взвесили и обмерили, она вернулась в раздевалку. Проходя мимо офицера, она услышала слова, обращенные к ней:

— Все будет в порядке. Здесь не так уж и плохо.

Это неожиданное сочувствие было ей противнее привычных окриков. Она догадывалась о его причине. Ее вид не вызывал никакой другой реакции, кроме жалости. Она была не властна над своей жизнью. Все кому не лень, от начальника до последнего охранника, могли командовать ею. Ей было страшно. По сравнению с другими тюрьмами тюрьма Холлоуэй была гораздо больше: здесь содержалось более пятисот заключенных.

Страх перед неизвестностью терзал ее душу. В прежних тюрьмах — Булвуд-Холле, Кокхэм-Вуд про Холлоуэй плели такие страсти! Она вспомнила, что ей рассказывали про женщин-охранниц, и почувствовала, как жутко трясутся ее руки, так что она не может застегнуть молнию.

Офицер Эллис копалась в ее личных вещах, разложенных по коричневым пакетам, то и дело сморкаясь в большой носовой платок.

— По инструкции тебе положено иметь три комплекта одежды, но, если хочешь, можешь иметь и пять. Заменять их можно раз в месяц. Сейчас спустись в камеру хранения.

Камерой хранения служила огромная комната, напоминающая бюро находок. «Передачи и личные вещи» — гласила надпись на двери. 9.15–11.30 и 13.00–14.00. На полках стеллажей в больших полиэтиленовых пакетах лежали платья, постельные покрывала, яркая одежда из хлопчатобумажной ткани. Кейт увидела сложенный красный зонт и подумала, что, должно быть, еще не скоро он пригодится своей хозяйке.

В кабинете дактилоскопии ее сфотографировали. В профиль. В анфас. Она где-то читала, что мусульманские женщины до сих пор верят в то, что фотограф способен забрать душу того, кого фотографирует. Пустым взглядом она посмотрела в объектив. Позже, увидев фотографии, она с трудом узнала свое лицо. Будто чужое. Незнакомое. Ничего не выражающий взгляд.

Затем ей выдали туалетные принадлежности — расческу, зубную щетку, полотенце, зубную пасту, две пластиковые упаковки шампуня и мыло без обертки. Все было аккуратно сложено в большой коричневый пакет, в каких обычно хранят гигиенические салфетки. Короткая фланелевая ночная сорочка в цветочек была застиранной, полотенце — откровенно старым. На стене красовалась надпись: «Ношение париков запрещено. Распоряжение администрации».

Но это было еще не все.

— Сюда. — Ей велели пройти в просторное помещение со стеклянными панелями.

Она села на скамейку, ей выдали чай в пластиковой чашке и еще одну анкету. Затем доктор, мужчина средних лет, со скукой на лице размотал бинты и поверхностно осмотрел ее руки.

— Бинты снимать пока рано. Вам понадобится помощь во время купания, иначе намочишь руки, а это нам совсем ни к чему. — Он надел очки в роговой оправе и принялся читать то, что она написала. — Может, дать на ночь успокоительного? То, что случилось вчера, вас, вероятно, расстроило?

Он был в белом халате поверх одежды, ей был виден его шелковый галстук. Он выглядел тихим и благовоспитанным.

Она ответила вяло:

— Совсем нет.

Он посмотрел на нее, как на слабоумную, но ей уже было безразлично, что подумают о ней окружающие, она слишком устала. Нужно ли было что-то объяснять? Если бы дело было только в поджоге. Никому ничего она не собирается рассказывать.

Иногда она теряла счет тюрьмам. Ведь не так уж важно, где отбывать срок. Везде события развивались по одному и тому же сценарию. Ее жизнь шла своим чередом до тех пор, пока в один прекрасный день не всплывало, какое преступление она совершила. И тогда ей устраивали самосуд. Иногда ее били в открытую, иногда исподтишка. Однажды ей заломили за спину руки, она даже не могла повернуться, чтобы увидеть лица тех, кто это сделал. Кто-то толкнул ее так, чтобы она упала на колени, и засунул ее голову в вонючий унитаз. Она пыталась вырваться, но чья-то рука с силой толкала в затылок, она ударялась лбом, носом о твердую, холодную, в коричневых пятнах раковину так, что из глаз летели искры. Ощущение омерзительного, скользкого зловония на губах. Казалось, этому кошмару не будет конца, ей не хватало воздуха, она чувствовала, что задыхается.

«Ах ты, мразь. Думаешь, мы ничего про тебя не знаем, паршивая тварь?»

Шум воды, мощный поток, несущий всю эту мерзость ей в рот, в горло, глаза, снова удушье…

Кейт посмотрела на доктора, и ее глаза наполнились слезами. Напряжение прошлой недели достигло своей высшей точки, старая обида захлестнула ее. Он кивнул и написал что-то в блокноте.