Раечке

Старуха Ковалевская умерла в самом начале весны, в марте. Кто-то мог бы сказать: решила и умерла, но сама Ковалевская, будь она жива, никогда бы с таким утверждением не согласилась. Член партии с тридцать второго, она не верила в мистику. Ее жизнь прошла объективной реальностью, данной ей в ощущениях, и такой же простой и ясной должна была прийти к ней смерть. «Жила бы страна родная», — пела Ковалевская вместе со всем народом, и страна жила, сама же она на такую роскошь не претендовала: ей было некогда — она боролась. И пусть муж, товарищ по партии, сошел из тюрьмы в могилу, пусть не делала она разницы между личной жизнью и общественной работой, но зато была у этой женщины непобедимая жажда жить, детский интерес к этому нелепому и утомительному процессу. Сохранив до старости ясный аналитический ум, Ковалевская читала все попадавшиеся ей под руку газеты и до тонкостей разбиралась в запутанной политической обстановке, что, впрочем, немало содействовало ее безвременной кончине. Когда ясность целей и предсказуемость событий сопутствуют тебе всю жизнь, трудно, не тронувшись умом, видеть горячечный бред, который по недоразумению называется современной политической жизнью. И старуха не вынесла. В день смерти Ковалевская выслушала утренний выпуск последних известий, после чего позвонила единственной своей родственнице Анне и сухо проинформировала, что, наверное, скоро умрет. Как выяснилось позже, государству покойная к этому времени уже не доверяла и единственное свое достояние, двухкомнатную квартиру, отказала по завещанию племяннице. В гробу Ковалевская лежала длинная и сухая, с выражением лица спокойным и суровым, именно таким, какое было у нее при жизни. Прямая до резкости, она не нажила много друзей. Хоронить старого большевика пришло человек шесть или семь, таких же строгих и подтянутых, одетых бедновато, но чистенько, по моде пятидесятых годов. Что ж до печальных хлопот, то они легли на плечи Анны Александровны, по мужу Телятниковой, и частично на самого Сергея Сергеевича, весьма, впрочем, занятого в своем институте. Похоронили покойную в могилу мужа на Ваганькове, отпели там же в церкви, заочно. Снег в том году выпал в изобилии, лежал мохнатыми сугробами на крыше ларька с портретами Высоцкого, на павильоне ритуальных услуг, засыпал все боковые, отходившие от расчищенных аллей дорожки старого кладбища. К могиле пробирались через лабиринт оград, стараясь ступать след в след. Похоронные мужики замучились, так что пришлось дать им на бутылку водки сверх уговора. Начинало потихоньку смеркаться. Серая мгла тоскливой московской оттепели сгущалась между голыми стволами деревьев. Обратно возвращались все так же — гуськом. Оказавшись на центральной аллее, Анна отряхнула пальто, бросила прощальный взгляд на свежую, заметную издалека могилу — у темного холмика, держа в руках венок, стоял высокий мужчина! Немало тому удивившись, Анна оставила стариков на попечение мужа и пошла обратно. Она считала себя обязанной пригласить незнакомца на поминки, но, странным образом, никого у могилы не нашла. Никаких следов, кроме протоптанной похоронной процессией тропинки, тоже не было. Что ж до маленького венка из живых красных роз, на его черной ленте вязью было выведено: «Нам хорошо было вместе». Всю дорогу до дома, трясясь в холодном полупустом автобусе, Анна не переставая думала об увиденном, однако никому об этом не рассказала.

На поминках пили мало, все больше вспоминали молодость, службу в комиссариатах, войну. Осуждали измельчание нравов и отсутствие идеалов у современной молодежи. На безудержный рост цен не жаловались, были выше этого. Старухи курили. Единственный доживший старик с удивлением смотрел на все водянистыми, выцветшими глазами и молчал. Вилка в его руке мелко дрожала. Анна сидела за столом задумчивая. Временами она поднимала взгляд на стоявший на буфете в черной рамке портрет тетки, и странные мысли начинали бродить в ее голове; жизни покойной она не представляла. Мужчина на кладбище занимал ее воображение, и Анне уже казалось, что она не только знает этого человека, но — и это был уже совершеннейший абсурд — он ей чем-то близок и дорог. Удивительное томление охватило все ее существо, сжало грудь неуместным на поминках предчувствием полноты жизни и радости. С этим чувством не хотелось расставаться, как не хочется отпускать от себя сладкий, полный надежд и обещаний утренний сон. Когда все разошлись и посуда была перемыта, Анна еще долго стояла у окна, смотрела на залитый холодным лунным светом московский двор, на изрезавшие его угольно-черные тени деревьев. Ей было грустно, но обещание радости жило в ее растревоженной душе воспоминанием о чем-то мимолетном, но удивительно нежном и приятном. Единственным человеком, кому Анна рассказала о случившемся, была ее ближайшая подруга Машка. Мужу говорить не стала, да он бы и не понял, занятый своей наукой.

Впрочем, жизнь брала свое, и очень скоро испытанное Анной чувство притупилось, и она вспоминала о нем, как о чем-то забавном и приятном, но, увы, не имеющем к суетной реальности никакого отношения. Мысли ее были заняты все больше вещами совершенно конкретными. Доставшаяся от тетки квартира пришлась как нельзя кстати: Телятниковы, несмотря на зрелый возраст, ютились в коммуналке и других возможностей выбраться из нее не имели. В институте Сергея Сергеевича уважали, однако не настолько, чтобы что-то сдвинулось и пошло дальше абстрактных обещаний. Правда, как оказалось, вступление законной наследницы в свои права было также делом непростым и потребовало немалой настойчивости и энергии, не говоря уже о времени и взятках. Но все в жизни проходит, и стараниями Анны победа была одержана. Выждав приличествующий срок, Телятниковы переехали на новую квартиру и, пребывая в эйфории от победы над бюрократией, решили незамедлительно выменять себе хорошую трехкомнатную где-нибудь в тихом и респектабельном районе столицы. Кончался апрель, второй месяц весны, времени надежд и ожиданий…

Казалось бы, ну что до всей этой суеты Лукарию?.. Однако события, происходившие в нижнем, трехмерном мире людей, его волновали. Куда-то подевался душевный покой, и то и дело он ловил себя на том, что думает совсем не о природе времени.

Смерть старой большевички случилась в марте, а уже к началу мая стали накапливаться события, потребовавшие от доцента Телятникова определенной систематизации. Впрочем, это полностью соответствовало его природным наклонностям: Сергей Сергеевич уже достиг того возраста, когда мужчина начинает испытывать потребность в анализе или, что по сути одно и то же, стремится убедить себя в осмысленности прожитой жизни. В этом возрасте еще живы амбиции и надежда нет-нет да всколыхнет душу забредшей из юности мечтой, но старость уже маячит на горизонте размытым силуэтом, и порой с заката жизни явственно тянет холодом равнодушия к себе, не говоря уже о мире. В этом «бальзаковском возрасте» мужчина начинает понимать многое из того, что раньше проступало лишь намеком, начинает видеть, что природа с упорством маньяка воспроизводит одни и те же типы людей и, смешивая их в различных комбинациях, притворяется, будто это и есть многообразие жизни. И тогда однажды наступает день, и ты четко, до осенней ясности, видишь всю ненужность и бездарность происходящего, и от этого знания тебе хочется отупеть, уткнуться физиономией в ватную беспросветность обыденности, уснуть сном наяву и так тихо и незаметно сойти себе не спеша в мир иной. А что поделать — душа с возрастом известкуется, и уже нет ни сил, ни желания отвечать на чувства; и любовь, не достучавшись, проходит мимо. А ты смотришь ей вслед и, вторя индусам, шепчешь: любовь — большое несчастье, любовь отвлекает от поисков совершенства, любовь… и стараешься в это поверить. И все бы хорошо, и все спокойно, но есть в этом возрасте и потаенная опасность — зверь тщеславия, питавшийся до времени надеждами, вступает на тропу войны. Все отгорело, отжило; и только с одним невозможно примириться — что ты никто и жил никак!..