* * *

Мой нынешний Лондон населен призраками, и один из них – я сам. Я иду по своим делам, и каждая улица, каждая площадь шепчет об иных, прежних периодах моей жизни. Короткая прогулка по Челси или Кенсингтону приводит к двери, за которой когда-то были мне рады, но сегодня никто не узнает. Я возникаю из воздуха – молодой, ради позабывшейся уже шалости разодетый в подобие национального костюма какой-то балканской страны, вечно раздираемой войнами. Эти расклешенные брюки, эти рубашки в рюшах с отложными воротниками – о чем мы тогда только думали? Перед моими глазами мимо призрака меня, юного и стройного, проходят тени усопших: покойные родители, тетушки и бабушки, дядюшки и кузены, друзья и подруги, уже покинувшие этот мир или, по крайней мере, покинувшие остаток моей жизни. Говорят, одна из примет надвигающейся старости – когда прошлое становится реальнее настоящего. И я уже чувствую, как минувшие десятилетия жестче давят на мое воображение, отчего недавние воспоминания меркнут и гаснут.

Вполне понятно, почему я удивился, даже опешил, обнаружив среди счетов, писем с благодарностями и просьбами о финансовой поддержке, что ежедневно скапливаются у меня на столе, письмо Дэмиана Бакстера. Такого я не мог и предположить. С нашей последней встречи мы не виделись уже лет сорок и не поддерживали никаких отношений. Это может показаться странным, но каждый из нас прожил жизнь в своем мирке. И хотя Англия – страна маленькая, она тем не менее достаточно велика, чтобы за все это время наши с ним пути ни разу не пересеклись. Но была и другая, более веская причина удивиться.

Я ненавидел его.

Одного взгляда на конверт мне хватило, чтобы понять, от кого письмо. Почерк остался тем же, хотя изменился, как детское лицо, над которым потрудились безжалостные годы. Так или иначе, до того утра я почти не вспоминал о Дэмиане и не поверил бы, что существует причина, заставившая его написать мне. Или меня написать ему. Надо сказать, однако, что получение столь неожиданного послания меня вовсе не оскорбило. Ничуть. Всегда приятно получить письмо от старого друга, но в моем возрасте еще приятнее весточка от заклятого врага. В отличие от друга, враг расскажет вам о вашем прошлом то, чего вы еще не знаете. И если в полном смысле врагом Дэмиана назвать было нельзя, он мог считаться моим бывшим другом, что намного хуже. Мы расстались со скандалом, жестко, в порыве безудержной ярости, которую еще больше распалял жар сожженных за нами мостов, и разошлись каждый в свою сторону, не предпринимая попыток загладить ущерб.

Письмо, во всяком случае, было честное. Англичане, как правило, не любят ситуаций, вследствие чьего-то поведения запомнившихся как «неловкие». Обычно значимость всех нелицеприятных сцен из прошлого принижают, о них упоминают туманно и снисходительно: «Помните тот ужасный обед, который давала Джоселин? И как только мы его пережили?» Или, если эпизод никак нельзя подобным образом подать как незначительный и безвредный, собеседники делают вид, что его и не было. «Как давно мы с вами не виделись!» – такое начало нередко следует перевести как: «Не стоит продолжать нашу вражду, все это произошло в незапамятные времена. Вы готовы подвести черту?» Если слушающий готов, ответ будет дан в столь же невозмутимой манере: «Да, надо бы встретиться. Чем вы занимались, с тех пор как покинули компанию „Лазард“?» Этого оказывается вполне достаточно, чтобы обозначить: все дурное закончилось, можно возобновить добропорядочные отношения.

Но сейчас Дэмиан отказался от общепринятой практики. Его прямолинейность была сродни древнеримской. «Осмелюсь предположить, что после всего произошедшего ты не рассчитывал еще раз услышать обо мне, но ты окажешь мне большую любезность, если почтишь меня своим присутствием, – писал он в своей жесткой и по-прежнему достаточно злой манере. – Не представляю себе, чтó после нашей последней встречи может подвигнуть тебя на подобный визит, но, рискуя напроситься на жалость, скажу, что жить мне осталось недолго, и это будет как исполнить последнюю волю умирающего». Что ж, по меньшей мере на уклончивость я ему попенять не мог. Некоторое время я убеждал себя, будто размышляю о его просьбе и пытаюсь принять решение, но на самом деле я сразу понял, что поеду, так как мне необходимо утолить любопытство и я готов снова очутиться в блаженных временах утраченной юности. Поскольку с лета 1970 года я не поддерживал с Дэмианом никаких связей, то, когда всплыло его имя, это не могло не напомнить мне со всей остротой, что мой мир сильно изменился, как, впрочем, и мир любого другого человека.

Хотя это и неправильно, но я прекратил бороться с печальной мыслью, что воздух моих юных лет мне слаще того, в котором я обитаю сейчас. Сегодняшние молодые, резонно защищая свое время, обычно скептически относятся к нашим воспоминаниям о золотом веке, когда покупатель был всегда прав, когда патрули Автомобильной ассоциации отдавали честь эмблеме «АА» на вашей машине, а полицейские, приветствуя, касались шлемов. Слава богу, что закончилась эпоха этой повальной учтивости, говорят они, но учтивость – часть упорядоченного, устойчивого мира, а он, по крайней мере на взгляд из нашего времени, отличается теплотой и добротой. Пожалуй, более всего я скучаю по доброте Англии полувековой давности. Правда, трудно сказать, о ней я сожалею или о собственной ушедшей юности.

– Не понимаю, кто такой этот Дэмиан Бакстер? Что в нем примечательного? – спросила Бриджет, когда вечером мы сидели дома и ели какую-то непомерно дорогую и плохо прожаренную рыбу, купленную у знакомого итальянца на Олд-Бромптон-роуд. – Ты про него никогда не говорил.

В те времена, когда Дэмиан отправил свое письмо – не так давно, в сущности, – я еще жил в большой квартире на первом этаже дома в Уэзерби-Гарденс. Это было уютное местечко, удобное по целому ряду причин и расположенное вблизи ресторанчиков, где можно брать еду на дом, – традиция, к которой мы в последние несколько лет пристрастились. Адрес был не без претензии, и купить эту квартиру я бы никогда не смог, но за много лет до этого ее уступили мне родители, когда окончательно покинули Лондон. Отец пытался возражать, но мать горячо настаивала, что мне нужно же с чего-то начинать, и он сдался. Я воспользовался их щедростью, от души рассчитывая в этом жилище не только начинать, но и заканчивать. В сущности, я почти ничего не изменил там после матери, и в квартире по-прежнему оставалось полно ее вещей. Вот и сейчас мы сидели у окна за маминым круглым столиком для завтрака. Вся квартира могла показаться женской – с очаровательной мебелью эпохи Регентства и портретом кого-то из предков в детстве, мальчика в кудряшках, – если бы моя мужская натура не проявляла себя полным пренебрежением к ее обстановке.

В то время, когда произошла вся эта история с письмом, Бриджет Фицджеральд была моей тогдашней – я хотел сказать «девушкой», но не уверен, что они бывают у людей за пятьдесят. С другой стороны, если для девушки ей слишком много лет, а для компаньонки еще недостаточно, то как ее называть? Современная речь украла столько слов, извратив их смысл, что, возникни необходимость найти подходящее определение, в загашниках ничего не нашлось бы. Говорить «партнер» где-либо, помимо средств массовой информации, уже старомодно и небезопасно. Недавно я отрекомендовал второго директора маленькой компании, которой владею, как своего партнера и не сразу понял недоуменные взгляды людей, считавших, что хорошо меня знают. «Вторая половина» звучит точно фраза из комедии положений о секретарше гольф-клуба, а до того момента, когда можно будет сказать: «Это моя любовница», мы еще не вполне дошли, хотя до этого оставалось уже немного. В общем, мы с Бриджет встречались. Мы были довольно необычной парой: я, не слишком преуспевающий литератор, и она, энергичная ирландская бизнесвумен, занимающаяся недвижимостью, не успевшая в личной жизни вскочить в последний вагон и довольствующаяся мною.