Я ее помню ― монументальность эпохи была в ее облике; она знала, как надо и как все устроено. На ее веку, от молодости до старости, расстреливали, мучили и беспардонно лгали. Что может остаться от этой жизни, кроме старческого шуршания тапочками в коридоре собственной квартиры, расположенной в бывшем престижном районе? О чем вспоминать?

О любви.

Книга, которую вы держите в руках, ошеломительный памятник эпохе. Не хочется написать «сталинской», потому что это слово уводит в сторону, в то, что и так понятно любому здравомыслящему человеку, но ведь если разобраться мы ничего про то время не знаем. Наш слух, зрение испортили. Мы привыкли говорить о тридцатых, сороковых, пятидесятых, да вообще обо всем, только с историкополитической, экономической точки зрения. Но это забор. Клетка. Из которой нам еще надо выбираться, отыскивая пути к рассказу о жизни через саму жизнь, через ее ценности, привязанности, ошибки, истории, через любовь.

Тут безвременно ушел из жизни один шоумен (у Р. Кузнецовой от этого слова все бы вздернулось внутри), и в некрологе было написано, что он, оказывается, до шести лет жил в коммунальной квартире. Так и было написано. Как неимоверное испытание. Но как быть с теми, кто всю жизнь прожил в бараках, в общагах, в комнате на три семьи, кто любил за шкафом, на печке? И как любил! Где там было счастье на этих маленьких, урезанных постановлением правительства жилищных квадратах? Было ли оно там вообще? Не выделенное специально, не оговоренное счастье между комсомольцами и партийными, а человеческое, почти контрреволюционное счастье? В потребительско комфортной парадигме его там быть не должно, но оно было. Причем, более романтическое и светлое, чем можно себе представить; это была любовь, освещенная высокой культурой, ориентированная на литературу, на театр, классическую музыку. Рассказать об этом, рассказать о себе, о близкой к себе истории, о любви, рассказать об этом честно и чисто удалось этой удивительной женщине, которая обладала потрясающей силой любви и умением о ней говорить. А потом, как оказалось, и вспомнить, и записать. Она не была красавицей, салонной львицей советского времени, но ее любили удивительные мужчины. Их было немало, думается, что не все упомянуты в книге, они были людьми яркими, выдающимися, не в том смысле, что все теперь покоятся на Новодевичьем кладбище, а в том, что жили полноценно и тонко чувствовали, в том, что были необычайно талантливы и светлы. Истории, которая рассказывает Раиса Кузнецова, девушка из семьи кассира по железнодорожной станции, можно сказать, станционного смотрителя, потрясают и своей не придуманной интригой, и точностью и достоверностью деталей, и, что удивительно, совершенно с другой стороны открывают советское время, дают иначе прочувствовать заезженные слова: голод, репрессии, индустриализация, война.

Да, у человека есть множество измерений. Есть дело, которому служишь, есть работа для денег, есть то, что называется личной жизнью, и иногда уже кажется, что вся внутренняя мебель расставлена как положено. Все на своих местах. Когда я взялся читать рукопись «Унесенных за горизонт», я думал, что меня ждут воспоминания заслуженного человека, члена Союза кинематографистов, сценариста, автора статей и книг ― некое классическое чтение на ночь, где главное то, чему учили в школе. Но то, что теперь прочитано, и то, что ждет любого, кто открыл эту книгу, полностью переворачивает и заставляет оглядеться на собственную меблировку: что же в жизни главное, что от нее остается?

Вспомнить жизнь понастоящему удается не всякому. Раисе Харитоновне Кузнецовой удалось ― и вспомнить, и прожить. Под утро, закрывая последнюю страницу, удивленный глубиной памяти, чуткостью к слову, умением рассказать просто и ярко о любимых мужчинах и жизни, я понимал, что это совершенно иное измерение того, что принято называть советским временем, что новое исследование советского куска российской истории, видимо, начнется с таких воспоминаний: чтобы понять, как жили, надо понять, как любили. Поиному не получается. Или недостаточно.

И последнее.

О счастье. Раиса Кузнецова была счастливым человеком. Талантливые дети, внуки, могучий «кузнецовско-алексеевский клан»: врачи, философы, ученые, писатели, поэты, просто замечательные люди — все удалось дочке «станционного смотрителя».

Нет. Еще.

Письма, которые сопровождают это издание, читать надо обязательно. Впрочем, только начните, от них также нельзя оторваться.

Григорий Каковкин.

В семидесятом году не стало Вани. За ним, в марте 1971 года, неожиданно скончалась Рита, в марте 1978 года умерла после операции на легком Соня Сухотина, а в сентябре ― тетя Вера, из-за склероза потерявшая память. Соседи по коммуналке спровадили ее к «Ганнушкину», оттуда ее направили в дом престарелых ― там она и умерла.

Думала, не переживу гибели от рака Илюши, самого близкого, жившего вместе со мной внука. Ему не исполнилось шестнадцати.

Отделалась пока нарушением кровообращения, из-за которого потеряла способность говорить. Прошел год, а язык все еще плохо повинуется мне.

Дети и внуки живут своей жизнью — и это хорошо.

Но делиться своими мыслями и переживаниями с ними ― мне неудобно. Им трудно понять и меня и ― время. Мое время. Невольно замыкаешься в себе. Так, паясничаю с ними иногда, бросаю реплики посмешнее... Смеются, думают, и мне весело..

В феврале сорок третьего года настроение было приподнятое ― отсвет победы под Сталинградом лежал на наших лицах.

В день Красной Армии я пришла в кабинет заведующего отделом науки ЦК КПСС Сергея Георгиевича Суворова.

― Знакомьтесь, — сказал Сергей Георгиевич, одной рукой подавая бумагу, а другой указывая на сидевшего в кресле военного.

― Иван Васильевич Кузнецов. Только что прибыл из армии. Возможно, вам придется работать вместе.

Занятая чтением приказа о зачислении на работу в качестве помощника завотделом, я буркнула свое имя и небрежно протянула руку. Военный приподнялся с кресла. Свет упал на его худое, вытянутое, с большим носом лицо (глаза скрывались за очками в темной роговой оправе), и я увидела, как блеснули в улыбке белые зубы.

Суворов уговаривал Ивана Васильевича на работу в ЦК, на что тот явно не соглашался. Худенький мальчик — он определенно не был мужчиной моей мечты. Не дожидаясь окончания их переговоров, я распрощалась и ушла.

На следующий день я приступила к работе в отделе, а в обеденный перерыв встретила в коридоре вчерашнего нового знакомого и двух инструкторов, с которыми Суворов меня познакомил чуть раньше. Эта тройка взяла надо мной как бы шефство. Работали они в другой комнате, но, отправляясь обедать, никогда не забывали зайти за мной. Единственная женщина в компании, кокетничала я напропалую. Закатывалась хохотом от любой остроты или шутки, на которые особенно был горазд Саша Головин. Парируя его необидные колкости, я воображала, что делаю это не менее остроумно. Иван Васильевич не позволял себе смеяться громко ― лишь иногда по его губам пробегала улыбка; временами ловила на себе серьезный взгляд больших голубых глаз (очки он носил в это время редко), мне делалось неловко, и начинало казаться, что веду я себя неправильно и что он осуждает меня за развязность.