Моему отцу

Некоторые африканские племена подразделяют людей на три категории: тех, кто живет сейчас, саша и замани. Те, кто умер недавно и пребывал на земле в одно время с живущими поныне, — это саша, живущие мертвые. Их нельзя назвать совершенно мертвыми, потому что они живут в памяти оставшихся, которые могут их мысленно представить, запечатлеть посредством искусства или «вызвать к жизни» с помощью рассказа. Когда умирает последний человек, знавший своего предка, тогда предок покидает саша, становясь замани, мертвецом. Замани, обобщенные предки, не уходят из памяти, но, наоборот, почитаются. Многих… можно назвать по имени. Но они — не живущие мертвые. В этом разница.

Джеймс Лоуэн. То, о чем врал мой учитель

Когда слепой пришел в город, то заявил, что пересек пустыню, в которой песок был живым. Он сказал, что умер, а потом — раз! — оказался в пустыне. Он твердил об этом каждому, кто готов был слушать, и наклонял голову, улавливая звук шагов. Из его бороды дождем сыпался красный песок. Слепой сказал, что пустыня, бесплодная и безлюдная, шипела на него, как змея. Он шел день за днем, пока дюны не разверзлись под ногами и не превратились в волны, которые вздымались вокруг и хлестали его в лицо. Затем все стихло, и послышалось биение, похожее на стук сердца. Этот звук был отчетливее тех, что он когда-либо слышал. Слепой сказал: лишь тогда, ощущая всей кожей уколы миллионов песчинок, похожих на крошечные острия стрел, он по-настоящему осознал, что умер.

Джим Сингер, владелец закусочной в районе монумента, сказал, что у него закололи кончики пальцев, а потом он перестал дышать.

— Это все сердце, — настаивал он, решительно хлопая себя по груди. — Меня накрыло в собственной постели.

Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, то оказался в поезде вроде того, в каком маленькие дети катаются кругами в парке аттракционов. Рельсы вели через густой лес из золотисто-коричневых деревьев, но на самом деле это были не деревья, а жирафы, чьи длинные шеи словно ветви тянулись в небо. Поднявшийся ветер сдувал пятна с их спин. Они кружились вокруг, вращаясь и пропадая позади поезда. Джим далеко не сразу понял, что пульсирующий звук, который он слышит, — это не стук колес.

Девушка, которая любила стоять под тополем в парке, сказала, что после смерти оказалась в океане цвета сушеной вишни. Некоторое время вода несла ее тело, а она лежала на спине, описывая хаотичные круги и напевая обрывки популярных песен, какие только могла припомнить. Но потом послышался раскат грома, облака расступились, и вокруг начали сыпаться шарикоподшипники — десятками тысяч. Она глотала их, пока хватало сил, сказала девушка, поглаживая потрескавшийся ствол тополя. Глотала, сама не зная зачем. Она наполнилась ими, как мешок, и медленно погрузилась в толщу океана. Мимо проносились стаи рыб, их синие и желтые чешуйки были единственными яркими пятнами в воде. И вокруг она слышала этот звук — тот же, что и остальные люди — размеренное биение гигантского сердца.

Истории, которые прибывшие в город рассказывали о переходе, были столь же разнообразны и замысловаты, как их жизни, исчислявшиеся десятками миллиардов. Куда причудливее, чем другие рассказы — о собственной смерти. В конце концов способов умереть не так уж много — человека подводит либо сердце, либо голова, либо над ним одерживает верх какой-нибудь из новейших недугов. Но во время перехода каждый следует своим путем.

Лев Пэйли наблюдал, как его атомы рассыпаются, словно мраморные шарики, и разлетаются по всей вселенной, а затем вновь собираются вместе из ниоткуда. Ханбинь Ли сказал, что проснулся в обличье тли и провел жизнь в мякоти одного-единственного персика. Грациэла Кавазос утверждала, что «пошла снегом» — и более ни слова! — и застенчиво улыбалась, если слушатели требовали подробностей.

Двух похожих рассказов не бывало. Но тем не менее в них всегда присутствовал пульсирующий звук, похожий на бой барабана.

Некоторые клялись, что он не пропал и после перехода, — мол, если сосредоточиться на нем и не отвлекаться, можно услышать слабые отзвуки в любом городском шуме, будь то тормоза и клаксоны, колокольчики на дверях ресторанов или шлепанье обуви по тротуарам. Группы людей собирались в парках и на крышах, просто чтобы послушать этот звук, и сидели тихонько, спиной друг к другу. «Бум-бум. Бум-бум. Бум-бум». Все равно что внимательно следить за птичкой, которая взлетает в небо, уменьшается и наконец исчезает, превращаясь в точку.

Лука Симс нашел старый мимеограф в первую неделю своего пребывания в городе и решил издавать газету. Каждое утро он стоял перед кофейней на Ривер-роуд, раздавая свежеотпечатанные экземпляры. В одном из выпусков «Новостей и размышлений Л. Симса» — или «Симсова листка», как его называли запросто, — он затронул причину упомянутого звука. Не менее двадцати процентов людей, опрошенных Лукой, заявили, что по-прежнему слышат загадочный стук после перехода, и почти сто процентов согласились, что больше всего он напоминает биение сердца и не может быть ничем иным. Вопрос заключался в том, откуда он доносится. Ведь их собственные сердца уже перестали биться. Старик Махмуд Касим утверждал, что это не настоящий стук сердца, а просто запавший в память звук, который по-прежнему звучал в ушах, именно потому что он так долго слышал его и не обращал внимания. Женщина, торговавшая браслетами у реки, сказала, что это — биение сердца в центре мироздания, ярком и бурном месте, где она оказалась по пути в город. «Что касается автора, — подводил итоги репортер, — то он придерживается мнения большинства. Я всегда считал пульсирующий звук, который мы слышим, биением сердца тех людей, которые еще живы. Живые содержат нас в себе, как раковина — жемчуг. Мы живем, лишь покуда нас помнят». Метафора была несовершенная, и Лука это сознавал — ведь жемчуг сохраняется гораздо дольше устрицы. Но первое правило газетного бизнеса гласит: помни о дедлайнах. Лука уже давно перестал стремиться к совершенству.

С каждым днем в городе оказывалось все больше людей, и тем не менее им находилось место. Иной, идя по улице, которую знал много лет, вдруг обнаруживал новое здание или целый квартал. Карсон Маккофрин, шофер черного блестящего такси, одного из тех, что мелькали на улицах, был вынужден еженедельно перечерчивать карты. Двадцать, тридцать, пятьдесят раз в день он подбирал пассажира, который только что прибыл в город, и вез его в район, о котором он, Карсон, до сих пор ни разу не слышал.

Люди прибывали из Африки, Азии, Европы и обеих Америк. Из переполненных метрополисов и с маленьких островов, затерянных среди океана. Вот чем заняты живущие — они умирают. Был один престарелый уличный музыкант, который принялся играть сразу по прибытии в город, извлекая медленные и печальные вздохи из своего аккордеона. Был молодой ювелир, который открыл магазин на углу Мэйпл и Кристофер-стрит и стал продавать серебряные подвески, украшенные бриллиантами. Джессика Оферт держала собственный ювелирный магазин на том же углу более тридцати лет, но, кажется, не жаловалась на новоприбывшего — она даже приносила ему каждое утро черный кофе, распивала вместе с ним в гостиной и сплетничала. Ее удивляло, что он совсем молод — что многие мертвые в те дни были молоды. Огромное количество детей, которые катались на скейтбордах или пробегали под ее окнами по пути на игровую площадку. Один из них, мальчик с клубничными пятнами на щеках, играя, делал вид, что лошадки-качалки — это настоящие лошади, те самые, которых он расчесывал и кормил на ферме, перед тем как все погибли во время бомбежки. Другой любил кататься с горки, раз за разом с шумом спрыгивая наземь, — он думал о родителях и двух старших братьях, которые были еще живы. Он видел, как они исцелились от той самой болезни, которая медленно засосала его самого, и не любил об этом говорить.