В кабинет влетел легкий ветерок и всколыхнул тишину. Лука услышал, как виноградные лозы, вновь занавесившие окно, зашуршали о кирпичную стену. Он склонился над столом и принялся править вступление. «Примерно в половине двенадцатого утра редактор заключил, что остался последним человеком в городе. Может быть, не считая птиц, в принципе последним существом». Или лучше поставить перед «может быть» тире? Или запятую? Или скобки? Когда Луке перевалило за тридцать — за пять-шесть лет до смерти — он преподавал введение в журналистику в Колумбийском университете и с удивлением обнаружил, что многие из его студентов — в том числе лучшие — не в состоянии придумать хорошую вступительную фразу. Они не просто гробили свои вступления — они сжигали их, расчленяли и лишь потом хоронили. Это была одна из любимых лекционных шуток Луки, хотя обычно смеялся только он сам. Неудивительно. Он проработал в университете три семестра — три семестра, двести студентов и один любовный роман, если уж быть точным, — прежде чем окончательно решил заняться творчеством. Он никогда не утверждал, что журналистика у него в крови, но газета и впрямь давала Луке то, чего он не находил в иных сферах деятельности, — радостное опьянение миллионами крошечных фактов. Работая над статьей, Лука ощущал себя палеонтологом, обнаружившим древние останки, — он отковыривал лишнее, пока ему не удавалось вылущить нечто маленькое и твердое, что можно было внести в каталог и подержать в руках. Например, череп или грудную кость. Именно поэтому он и продолжал делать газету — Лука просто не знал, чем еще заняться.

Конечно, он был дурак, и сам это знал. Он променял радости общения и дружбы — удовольствия, доступные любому, кто хотя бы способен выйти за порог, — на миллионы часов сидения в одиночестве за версткой завтрашнего номера. Он принял как данность, что сообщество умерших (а до того — сообщество живых) никуда не денется и всегда будет в пределах досягаемости, и поэтому пренебрегал людьми, предпочитая наблюдать и слушать издалека, с периферии, вместо того чтобы участвовать в происходящем. А нужно было отложить записную книжку, зайти в бар и поискать приятелей-собутыльников. Нужно было влюбиться — или хотя бы попытаться.

Он мог бы сделать, но не сделал слишком много вещей, а теперь уже было слишком поздно.

Лука решил поставить запятую и перешел к следующему предложению. Вскоре он с головой ушел в излагаемую историю.

Должно быть, он работал уже целых полчаса, прежде чем что-то наконец привлекло его внимание. Лука поднял голову. На мгновение ему показалось, что он услышал стук. Лука отложил бумагу и прислушался.

Вот опять — то же самое постукивание, словно ветка, качаясь, задевала дорожный знак. Звук исходил откуда-то с улицы. Подойдя к окну и выглянув, Лука заметил, как за углом исчезают полы чьего-то пальто. «Господи, Господи, Господи», — твердил он сначала про себя, а потом вслух короткий возглас удивления. Лука сам не подозревал, что думает об этом, пока не услышал собственный голос.

Он выскочил из кабинета и галопом спустился по лестнице. Улица перед зданием была пуста, но он видел, в какую сторону направилось пальто. Лука погнался за ним, ощущая бурный прилив энергии, — такое же чувство порой охватывало его в детстве, когда он бросал любое занятие, опрометью бежал на луг позади дома, изо всех сил запускал вдаль теннисный мяч и мчался вдогонку. Сворачивая за угол, он хлопнул ладонью по парковочному счетчику и увидел в конце квартала пальто, исчезающее за сверкающей серебристой витриной, и черный лакированный каблук ботинка, мелькнувший из-под полы. Лука удвоил скорость.

— Подождите! — крикнул он. — Подождите!

Он пробежал полулицы, когда человек в пальто повернулся и остановился в двух шагах от угла дома. Он стоял ровно, как придорожный столб, вытянув руку в сторону кирпичной стены, точь-в-точь ныряльщик, который держится за бечеву, и Лука заподозрил, что перед ним слепой, хотя и без темных очков и трости. Звук, который слышал Лука, сидя в кабинете, наверняка был постукиванием подошв по тротуару.

Он перешел на рысь, сокращая разрыв.

— Привет, — журналист все еще тяжело дышал после пробежки по лестнице. — Привет, меня зовут… — Он хватанул ртом воздух. — …Лука. Ох, Лука Симс.

Слепой склонил голову набок.

— Вы настоящий? — Он сделал ударение на слове «настоящий».

Было так приятно поговорить с кем-нибудь, что у Луки вырвался короткий, но искренний смех.

— А вы? — спросил он.

Лицо слепого напряглось.

— Вряд ли я способен ответить с уверенностью…

— Эй, — сказал Лука. — Возьмите меня за руку.

Слепой осторожно потянулся к ней. Его рука была сухой и мозолистой, особенно кончики пальцев. Она дернулась, когда Лука ее сжал.

— Ну вот, — сказал Лука. — Я настоящий. В общем, больше ничего не могу гарантировать.

Слепой кивнул, как бы говоря «да, сойдет», потом отдернул руку.

— А я и не думал, что здесь кто-то еще остался, — признался Лука, хотя теперь это казалось нелепым, совсем как ночной кошмар, который утратил силу, едва взошло солнце.

Слепой спросил:

— Что случилось? Объясните мне.

— Могу лишь предположить. — Лука тут же заговорил как репортер. — Похоже, что мир — тот, другой, я имею в виду — подходит к концу. Судя по тому, что я слышал, там завелся какой-то вирус, который уничтожил большую часть людей. Может быть, даже всех, не знаю. Когда они умирают, мы уходим. Должно быть, таков порядок. Но учтите, это не более чем теория. По-прежнему непонятно, почему мы оба здесь.

— Я пришел сюда через пустыню, — сказал слепой.

Вечером, невесомо устроившись на кушетке, точь-в-точь воздушный змей, который ловит ветер, он в очередной раз рассказал свою историю. Он допил остатки красного вина и доел фетуччини, приготовленные Лукой. Слепой рвал салфетку на крошечные кусочки и складывал их на ладони.

— Я думал сначала, что это просто свистит ветер. Я не сразу расслышал стук…

Слепой повторял это уже в шестой или седьмой раз, и Лука вновь издал негромкий одобрительный звук. Ему не хотелось отпускать слепого или оставлять его одного даже на насколько секунд, которые потребовались бы, чтобы сполоснуть посуду и убрать остатки еды. Он боялся, что собеседник исчезнет.

— Весь песок… он постоянно двигался, — продолжал слепой. Он сомкнул ладони, и кусочки бумаги словно конфетти посыпались на пол.

Они разговаривали еще долго после захода солнца. Потом Лука предложил гостю заночевать на кушетке; поскольку было поздно, тот согласился.

Лука полночи лежал без сна, прислушиваясь к чужому дыханию.

На следующее утро слепой никуда не делся — он сидел на кушетке и ощупывал кусок дерева в форме крыла, который Лука выудил из реки. Он свернул одеяло, которое дал ему хозяин, и уложил на подушку. Услышав, как Лука зашел в комнату, слепой сказал:

— Думаю, нас должно быть больше.