Каждому известно, что такое депрессия. Если вы – о, счастливчик! – никогда с нею не сталкивались, поинтересуйтесь у любого – всяк, кого ни спроси, сможет описать вам приметы этой унылой хищницы, хоть раз в жизни непременно его глодавшей – да если бы только раз!..

Не прибегая к медицинскому определению депрессии – лаконичному и сухому, – отметим лишь, что этому состоянию свойственно разочарование во всем, не исключая себя, любимого, как сказал поэт; «Мне свет не мил, и меркнет дивный образ…» (Подразумевается собственное отражение в зеркале.) Душа-раскольница влачится одиноким путником в подлунной степи, и нет ей в этом мире помощи, нет отрады… Только заунывный волчий вой – переливчатый, голодный – льется из-за ближайшей сопки…

Тоска, дремучая тоска.

У Степана Ладынина, находящегося вовсе не в степи, а бредущего в теплых летних сумерках по Гоголевскому бульвару, все вышеназванные симптомы наличествовали и даже, говоря без преувеличения, в десятикратном размере. Чему и удивляться – хоть Степан был в психическом плане человеком стойким и достаточно маневренным, однако нам, заслуженным ветеранам житейских бурь, известно, что порой в жестокий шторм ломаются даже самые крепкие мачты.

А Степана за последнее время постигла не одна неудача и не две… Эх, да что там считать! Налетевший шквал, ураган, тайфун не просто сокрушил реи и порвал паруса, а просто перевернул Степанову посудину, и она килем кверху погружается в пучину полной, если не сказать хуже – мертвой, безысходности.

Между тем сам Степан, как вы уже, конечно, поняли, был отнюдь не мертв, а живехонек – имея в виду чисто физический аспект, – и этот факт, на первый взгляд, бесспорно, положительный, наполнял его угрюмой, с оттенком удивления досадой: дело в том, что его депрессия перевалила критическую черту и, соответственно непреложным законам, перешла в новую, куда более жестокую стадию, именуемую суицидальным синдромом.

Опустившись на пустую скамью, Степан поглядел на свои руки и удивился их странной белизне, будто бы светящейся в полумраке. Ему захотелось увидеть их исполосованными глубокими крестообразными порезами и густо залитыми кровью. Потом его взгляд привлек троллейбус, проезжавший за оградой, с уже включенными огнями и теплым желтым светом, в салоне, и он пожалел, что сидит здесь, вместо того чтобы стоять там, на дороге, где стальной короб вдарил бы по нему со всего разгона плоской мордой, а потом накатился и перемолол это молочно-белое, пышущее здоровьем тело в… Да-да, прочь брезгливость, довольно чистоплюйства! В кровавое рагу!

Вот такие ужасные помыслы владели вполне с виду спокойным и благополучным молодым человеком, вкушающим вечернюю прохладу на скамеечке в глубине Гоголевского бульвара.

Троллейбус проехал, и глаза Степана переместились на высотное здание напротив, после чего самым желанным ощущением в жизни стало лететь с него головой вниз, на еще теплый после жаркого дня и такой замечательно твердый асфальт. Но, к сожалению…

К сожалению – а может, и к счастью, скажем мы, – в душе Степана еще теплилось глубокое, чем-то сродни религиозному убеждение, что сам он не вправе лишать себя жизни. Истоки этого крылись в далеком детстве, когда отец – обычный конторский служащий, непьющий, некурящий, примерный семьянин – вроде бы ни с того ни с сего «слетел с катушек» и совершил свой последний, быть может, самый волевой, но и самый непоправимый в жизни шаг – из окна тринадцатого этажа. Потрясение десятилетнего сына, не поддающееся, естественно, нашему описанию, осело в маленьком сердце смесью горечи, стыда и жгучей обиды: в дальнейшем он так и не смог простить покойному родителю его головокружительного последнего шага из квартиры, из семьи, из жизни. Из его, Степановой, жизни.

Говорят, что снаряд в одну воронку дважды не попадает. Однако Степану пришлось убедиться в обратном, когда годы спустя судьба, словно пристреливаясь, шарахнула по нему повторно из того же орудия: попытку самоубийства совершила тогда его подруга – первая девушка, которую он не без тайной гордости называл «своей». Запершись в ванной, она при помощи бритвы так исполосовала свои изящные конечности, что на них буквально живого места не осталось – проще бы, честное слово, было перерезать себе той же бритвой горло, но до такой радикальной меры она то ли не додумалась, то ли втайне надеялась на своевременное спасение. И спасение пришло! Ведь ее родители находились в тот вечер дома – мирно проводили досуг в гостиной за телевизором, до поры до времени не подозревая, что в двух шагах от них дочура тем часом в поте лица пилит себе вены.

Степан регулярно ездил потом к ней в больницу, тратя скудные, тогда еще карманные, сбережения на соки, фрукты и овощи, рекомендованные ей врачами, но неизменно ощущая себя при виде нее преданным и растоптанным. Поэтому после ее выписки он сделал все, чтобы больше с ней не видеться. Возможно, он был к ней не совсем справедлив и даже жесток, но это было выше его сил – первая любовь оказалась похоронена на дне той же воронки, где давно уже упокоилась любовь к отцу.

И вот теперь…

Оторвавшись от крыши, взгляд его скользнул вниз, ностальгически проследив путь своего возможного падения, и тут наткнулся на странную пару, стоявшую напротив его скамейки. Что-то в них было особенное, не свойственное общей массе – так в толпе отличаешь иностранцев, даже не по одежде, а по чему-то трудноопределимому – по иной ауре, должно быть? К тому же эти двое, явно чуждых нашему социуму, граждан и вели себя, прямо скажем, не совсем обычно: в руках у них был круглый предмет, со стороны похожий на большой барометр в деревянной оправе, и оба они глядели очень внимательно то в него, то на Степана.

Такой пристальный и, говоря no-чести, довольно подозрительный интерес к его персоне не остался Степаном незамеченным, однако его апатия была слишком всепоглощающа, чтобы придавать какое-то значение странному поведению прохожих. Даже когда они, спрятав куда-то свой барометр, подошли и сели на скамейку по обе стороны от него.

– Пусть вас не удивляет наше обращение, Степан Ладынин, – сказал тот, что уселся справа, приятным голосом, с выражением, подходившим скорее для декламации назидательных рассказов по радио, а вовсе не для знакомства с неизвестным гражданином на погруженном в сумерки бульваре.

Трудно поверить, но Степана не удивили ни само это в высшей степени необычное обращение, ни даже собственное имя в устах незнакомца. Степан тонул в океане безнадежности – хоть окружающее и достигало его сознания, но не находило ни малейшего отклика в оцепеневшей душе, придавленной депрессивными толщами.

– Мы являемся представителями Галактической Службы Спасения, – сообщил незнакомец слева, что также не произвело на Степана должного впечатления: неважно, что само по себе такое заявление являлось обескураживающим и по меньшей мере сенсационным, главное, он был уверен, что никакая служба спасения, будь она земная или галактическая, не в состоянии справиться с его проблемами.