Лаврова никогда не гадала. Не любила, не признавала, боялась. Ее уговорила Вита. Лаврова нехотя скомкала бумагу и подожгла. Скрученный бумажный шар мгновенно вспыхнул костром. Она отшатнулась и подула на пальцы. Будущее обожгло заранее, без предупреждения. Гадать не стоило. И так все было ясно. Лаврова перевела взгляд на стену и увидела прошлое, привычным, тяжким грузом следующее за ней в знакомое будущее. Все как всегда. Судьба, записанная тенями, сложилась давно разгаданными картинками.

Сначала в круге белого света возник он — Верховный судия и палач, облаченный в ритуальную мантию, с руками, надменно сложенными на животе. Каратель, отмеченный орденом за безучастную справедливость и предумышленную беспощадность. Но вот судья шагнул в сторону. Это движение было не милостью, а лишь отсрочкой. С пугающей предупредительностью он уступил место старой ведьме — великой грешнице с обожженными аутодафе космами. Голова старухи была вскинута из-за стянутой гарротой шеи. Ее ноги, раздробленные испанским сапогом, упирались в днище узкой лодки. Она стремительно неслась вперед, оставляя за собой горящие клочья одежд и волос. Через мгновение силуэт ведьмы слился с Верховным судией и они тут же взорвались, распавшись на куски. На донышке перевернутого блюдца осталось лежать крошечное тельце со сложенными на груди руками. Вскоре и оно рассыпалось в прах.

— Мрак! — Вита задула свечу и включила свет. — Пепла-то сколько! — Она потерла черные от пепла руки и обернулась к Лавровой. Та не отозвалась. — Наташ, ты что? Расстроилась из-за этой ерунды?

Лаврова по-прежнему молчала.

— Все гадают в сочельник, чтобы узнать будущее, а не ворошить прошлое. — Вита участливо склонилась к Лавровой. — Речь о будущем. Поняла? И успокойся.

На Лаврову сочувственно смотрели круглые, навыкате, глаза ее не самой близкой подруги. Склеры глаз были красными.

«Дрозофила», — подумала Лаврова.

Вита подошла к Лавровой и коснулась ее плеча черной от пепла ладонью, и та невольно отстранилась. Вита смущенно потерла руки, сходство с дрозофилой усилилось. Лаврова вдруг расхохоталась. Она не хотела обидеть Виту, но так получилось. Сочувствие подруги было вялым и совсем ненужным. Выражение такого сочувствия является обязательным ритуалом среди людей, вступивших в необязательные отношения. И в этом нет ничего особенного: людей, находящихся в необязательных отношениях, подавляющее большинство.

Лаврова не могла уснуть до утра. Память, отгоняя дремоту, снова тянула темную нить из прошлого в будущее. Хотя будущего у Лавровой не было, она понимала это и без гадания.

— Ни к чему было напоминать. — Она посмотрела вверх. — Без тебя знаю.

Рождество оказалось испорчено. Все как всегда. Расстраиваться не стоило.

Бессонница Лаврову не пугала, впереди воскресенье. У нее бездна времени на сон. И бездна времени на будущее, которого нет. Расстраиваться действительно не из-за чего.

Лаврова смотрела на прекрасную бабочку, сотканную из узорчатых цветков сирени. Бабочка являлась хищницей, нежной и свирепой красавицей, закоренелым убийцей, врагом и другом одновременно. Ее внутренний мир был крошечным, зато ареал обитания огромен для такой серьезной малышки. Бабочку окутывала округлая, призрачно-дымчатая мантия, украшенная рубиновыми брызгами крови ее врагов. Она выворачивала чужаков наизнанку, прежде чем предать решительному уничтожению. Возможно, бабочка была дисциплинированным служакой, равнодушно выполняющим поточную работу. Или, напротив, гордилась своей миссией, включающей изощренные пытки. В любом случае, она являлась Торквемадой своего мира, воплощением несправедливости добра. Бабочка носила скучное научное название — макрофаг [1]. Она не была особенной, таких, как она, много и в крови, и в печени, и в легких, и в нервной системе — везде. Они окружают, захватывают пришлых врагов, заботливо окутывая их своей мантией, и, усыпив бдительность, пожирают, впуская яд. Справедливые палачи ежесекундно неслышно хрустят, чавкают, давятся полуживыми чужими и умершими своими. А затем безвестные солдаты локальных сражений, выполнив долг, умирают на поле боя от булимии.

Лаврова убрала предметное стекло со срезом ткани миокарда из-под объектива микроскопа, откинулась на спинку стула и потянулась.

— Так и запишем, стадия организации инфаркта. — И, покосившись на микроскоп, рассмеялась: — Вот такие мы, людишки, противные и неблагодарные. Вы наши друзья, а мы на вас чихать хотели. Ни венков, ни мадригалов.

У Лавровой было прекрасное настроение. От рождественского обжорства. От того, что ей повезло с работой. Точнее, с маленьким и дружным коллективом кафедры патологической анатомии. Рыба цвела с головы, которой, в прямом и переносном смысле, являлся Князев. У Князева была огромная гидроцефальная голова с медовым редколесьем на своде черепа. Именно такая и нужна, чтобы размышлять о тайнах человеческого космоса — органах и тканях. Князеву лучше думалось, когда он, накрутив на пальцы медовый сноп волос, выдирал его вместе с луковицами. Восстановлению волосы не подлежали, потому глава кафедры неумолимо лысел. Его большие скорбные глаза под навесом широкого лба казались еще огромнее за счет щегольских плюсовых очков.

«Уфологи не там ищут, — думала Лаврова. — Вот он, зеленый человечек, припудренный белой рисовой пудрой».

Князев любил науку, она платила ему взаимностью. Князев обожал жизнь, наука не ревновала, она любила его безоглядно. К науке ревновала Ильинична, доцент кафедры патанатомии. Ильинична ревновала ко всем без разбора: к науке, к жене Князева, к ассистенткам, соискательницам, слушательницам курсов повышения квалификации, к любым женщинам и даже мужчинам. Ильинична была русской синеглазой красавицей. Каждое утро она так туго заплетала косу, что кончики славянских глаз слегка приподнимались к вискам. Она казалась сиамской кошкой, ей незачем ревновать, она это знала, но поделать ничего не могла.

У Лавровой было прекрасное настроение, она уже не боялась. Баба Иня обещала, что ничего страшного не случится, когда Лаврова, смеясь над собой, рассказала ей о рождественском гадании. Все верили бабе Ине, она была толкователем снов и примет. В штатном расписании кафедры баба Иня значилась служителем морга, а на деле работала уборщицей. На вид ей было лет сто. Латышский бог, отливая ее в назначенную форму, отвлекся, и биомасса застыла крупными глубокими складками, изрезав поверхность лица и тела, как лава вулкана.

— Маленький трупик означает чью-то смерть и относится к прошлому. А старуха на лодке — скорая весть об этой смерти.

— А верховный судья? — усмехнулась Лаврова.

— Это ты, — сказала баба Иня, перетирая беззубыми деснами свиной рулет, — скорее всего.