Меня зовут Диана, мне 13 лет Яне люблю говорить о себе. Не хочу все выставлять напоказ. А потом, тут еще… гордость. Писать о своей жизни — по-моему, довольно тщеславно, тем более если знаешь, что это прочтут. Мне страшно: вдруг я спрячусь под маской? Поймут ли другие, кто я на самом деле? Не хочу ломать комедию. Да, у меня имя как у принцессы, потому что моей маме безумно понравилась свадьба принца Чарльза и леди Ди. Она видела ее по телевизору. Вот и все. Я не в ответе за фантастические мечты моей матери. Англичане из Красного Креста в Кабуле считали, что между моим именем и моей работой — маленькая торговка спичками — есть какая-то символическая связь. Какое несоответствие: нищенская жизнь и имя, за которым — золото британской короны! Не хочу я в своей жизни искать какие-то символы! Я достаточно сообразительна и понимаю, что могла бы на весь мир заговорить голосом всех этих маленьких афганских Козетт. А еще лучше просто запереться в собственном доме. Но каждый день я борюсь за то, чтобы стать женщиной, такой, какой хотела бы быть. Не для того, чтобы оправдать свое имя. Моя история — это моя душа и моя память. Я согласилась написать ее, чтобы бросить вызов будущему.

Я просто хочу проверить свою смелость. Взглянуть на свою жизнь, такую, какая она есть. Это ведь самая настоящая боль — говорить правду, быть искренним. Может быть, однажды мои дети или внуки прочтут это. Кем буду я, когда стану перечитывать эти строки? Останусь ли я верной своим убеждениям, своим мечтам? Моя жизнь в Кабуле — это ежедневная борьба. Впрочем, судите сами…

Я иду как механическая. Солнце только встает. Муэдзин[1]заканчивает петь в хрипящий рупор. Мне нравится его успокаивающее присутствие в самом сердце ночи. Его голос уже стал родным. Такой низкий и теплый, он выводит меня из оцепенения. Я сразу же узнаю по тембру голоса, в хорошем настроении муэдзин или нет. Иногда по утрам его голос бывает охрипшим. А иногда слегка игривым. Или монотонным. Обычно я придумываю этому какое-нибудь объяснение. Муэдзин поругался с женой. Или его дочки получили в школе плохие оценки. Да, наверняка, именно поэтому сегодня утром в его голосе, таком нежном, звучат гневные нотки.

Я родилась в Кабуле почти тринадцать лет назад. Не спрашивайте, в каком месяце: моя мать уже не может вспомнить. Все равно мы никогда не празднуем дни рождения, это пустое развлечение. Наш дом стоит на «телевизионном холме», рядом с огромной антенной, которая позволяет РТА («Радио и телевидение Афганистана») вещать на весь Кабул. Потом на нем установили еще много других антенн, в основном — для сотовых телефонов. Теперь холм похож на металлический лес.

Мой холм ничем не привлекателен, разве что он возвышается над Кабулом и над окутавшим его облаком пыли. Город почти все время покрыт тонким слоем пыли. Как старая пожелтевшая фотография. «Телевизионный холм» состоит из камней и пыли. На нем всегда либо очень жарко, либо очень холодно. У нас нет ни воды, ни электричества. Зато у нас есть история. Здесь у командира Масуда, главы моджахедов, был пост наблюдения, отсюда он обстреливал врагов во время гражданской войны. С тех пор здесь остались закопанные мины, на которых каждый год кто-нибудь подрывается. Я хожу только по тем тропинкам, где есть вешки. Но тех, кто живет на самом верху и каждый день спускается за водой к большим цистернам, установленным здесь несколько лет назад, всегда привлекает возможность сократить дорогу. Я так люблю смотреть на этот балет. Хрупкие силуэты несут на головах и плечах наполненные водой кувшины, покачиваясь от тяжести, поднимаются на крутые склоны, к своим домам земляного цвета, сливающимся с самой горой. А мне повезло. Мой дом приютился между кладбищем и базаром, у подножия холма.

Граница здесь очень четкая. Базар разделяет низину, где живут богатые, и сам холм, где живут самые бедные. Зимой, когда много снега, они совершенно отрезаны от всего. Они растапливают снег, чтобы у них была вода. И смотрят сверху на движущийся город, к которому больше не принадлежат.

Мы снимаем дом за 100 долларов в месяц, потому что у нас никогда не было денег, чтобы купить свой собственный. Мне он нравится. Он маленький. Будто кукольный. Конечно, в нем нет никаких удобств, зато, признаюсь, мы в нем более-менее счастливы. Это главное.

Я сплю со своими сестрами — Халедой, Рохиной и Бассирой — в комнате с голыми бетонными, немного влажными стенами. Отопления у нас нет. В начале весны, как сейчас, это не страшно. Но зима — другое дело. Сегодня утром сестры спят без задних ног, все три. Я без труда выскальзываю из комнаты. Надеваю свои пластиковые сандалии внизу у лестницы. И убегаю… Какое счастье — заполучить несколько минут свободы! По дороге я встречаю набожных мужчин, возвращающихся из мечети с первой утренней молитвы. Они тоже чем-то похожи на механизмы. Кажется, что в 4.30 утра город полон зомби. Я улыбаюсь при этой мысли. Да, Кабул, такой неугомонный днем, кажется, потерял сознание. Я люблю это ощущение, будто ты в мире один. Словно я укротила свою судьбу. Это неправда, я знаю. Но это могущество, я его чувствую почти физически. Я сломя голову бегу вниз по пустым улицам. И уже задыхаюсь от бега. Воздух обжигает горло. Я немного замедляю ход, поправляю на голове платок. И снова бегу, перепрыгивая через лужи, сточные канавы и выбоины на дороге. Когда я прибегаю на главную улицу, которая ведет в квартал Афгенон, передо мной — увлекательное зрелище. Мужчины в зеленых комбинезонах метут улицу, поднимая пыль и мелкий песок, принесенный сильным летним ветром, который дул вчера. Мне нравятся их жесты, такие легкие. Я сажусь на край тротуара. Иногда закрываю глаза и слушаю шорох трущейся об асфальт метлы. Он меня успокаивает. Я никогда не видела моря, но мне кажется, что шум волн, он именно такой. Он обрушивается с силой и резко останавливается. Человек в зеленом комбинезоне придает ему ритм. Раскачивает метлу вперед-назад. Я закрываю глаза и понимаю нелепость всего этого. Мести несколько асфальтированных улиц в центре Кабула… тогда как все остальные улицы — и есть сама пыль! За это я тоже люблю мою страну, Афганистан. Мы никогда не признаем себя побежденными. Даже в неравной борьбе против пыли.

В нашей семье четырнадцать детей. Для Афганистана в этом нет ничего особенного. У каждой женщины в среднем двенадцать детей. У нас говорят, что дети узнают смерть, едва сделав первый вдох. Один ребенок из пяти умирает в возрасте до пяти лет. Так вот, моя мать Латифа и мой отец Мухаммед сделали много детей. Слишком много. Я не должна так говорить. Мне стыдно. Но иногда я горячо молилась, чтобы кто-нибудь из моих братьев и сестер умер при рождении. Я была слишком маленькой, чтобы сказать об этом маме, но я хорошо понимала, что каждый новорожденный опускает наш уровень жизни все ниже и ниже. Мы были бедными и становились еще беднее. Фарзана, Фархад, Фатана, Фавад, Халеда, Рохина, я, Бассира, Жамшед, Раиса, Джамал, Билал, Шукрия и Самира. Девять девочек и пять мальчиков. Все родились друг за другом с перерывом в один год. Моя мать едва ли могла сделать лучше. Из нас получилось сплоченное племя с сильным и отважным характером. Атмосфера в доме чаще всего напряженная: ссоры малышей, беспокойство и суета старших, крики матери, которую мы явно превосходим числом. Мама чаще всего — в центре нашего улья. Настоящая королева-мать. Сидя на полу в гостиной, она раздает указания, а мы выполняем. Она следит за движениями своего выводка с любовью, беспокойством и смирением. Ей пятьдесят лет, у нее грубые, резкие черты лица. Крепкое тело, немного дряблое от всех выношенных детей. В ней есть что-то очень мужское. Даже в ее голосе, высоком и громком, звучат низкие нотки, когда она начинает с нами спорить. Когда она смотрит на нас, я изучаю ее взгляд. Мне бы хотелось знать, о чем она думает. В глубине души я спрашиваю себя: какое же счастье моя мать могла найти в рождении детей? Какие надежды она возлагала на нас? Какому миру она бросила нас на растерзание? Боюсь, она обо всем этом не думает. Она выполняет свой супружеский долг: рожает моему отцу сыновей.