Сегодня на пресс-конференции президент Карзай угрожал атаковать Пакистан. Люди на улицах только и говорят об этой неизбежной войне. А я научилась жить сегодняшним днем. Я никогда не забегаю вперед, все равно тяжелые времена обрушиваются неожиданно, как ураганы.

— Пакистан со своими секретными службами хочет нас дестабилизировать вот уже несколько лет! — бушует дядя. — Несколько лет он помогает талибам восстанавливать армию и тренировочные лагеря в их племенных зонах. Мы никогда не будем в безопасности, пока не атакуем это убежище талибов.

Я всегда вижу, когда мама переживает. В такие моменты она просто опускает глаза и не вмешивается в разговор. Ее мнение здесь не очень-то важно. Мой дядя не оставляет ей выбора. Он пускается в долгий монолог об Афганистане, который навсегда останется жертвой своих соседей — иранцев и пакистанцев. И мы, афганцы, в этом не виноваты.

Мои мысли уже далеко. И мамины тоже. Но я знаю, что мы с ней отправляемся в одно и то же место. Мы идем по дороге, которая ведет из Сило в Карте-Сех. Мимо дороги, ведущей к озеру Карга. Проходим последний контрольный пункт на выходе из Кабула. И выходим на дорогу в Кандагар. Стремительно пересекаем город Газни с его минаретами XVI века. И сворачиваем налево. Мы обе в гостиной моей сестры Фарзаны. Вот так мы страдаем вдвоем с мамой. Дядю я больше не слышу. Я жду, когда он уйдет. И мама, я знаю, сядет рядом со мной. Снимет платок, взъерошит мои волосы.

И если ей захочется утешения, положит мою голову к себе на колени, спокойно погладит меня по щеке. Это знак того, что мы можем поговорить о Фарзане.

Я помню, что моя старшая сестра была веселой девочкой. Фарзана уехала из дома, когда ей было тринадцать лет. Сейчас ей двадцать три. У нее нежные черты лица и миндалевидные глаза шоколадного цвета. Мне кажется, мама была немного расстроена, когда родилась Фарзана. Лучше, когда первым в семье рождается мальчик, так, мол, продолжение рода гарантировано. К счастью, сразу после нее родились Фархад и Фавад. Мама гордилась ею. В школе Фарзана училась лучше всех, братья всегда уважали ее. Как говорит мама, она отличалась от всех нас. Она была серьезна не по годам. Я этого почти не помню. В моих воспоминаниях Фарзане всегда тринадцать, а мне три. Она больше всех пострадала от талибов, ей пришлось бросить школу в седьмом классе (а всего их двенадцать). Потому что нужно было помогать по дому. Чтобы мы не скучали, она научила нас читать и писать. Она собирала нас внизу в гостиной и со всей серьезностью играла с нами в учительницу. Благодаря ей я в три года умела считать, а мои сестры смогли научиться читать. С ней мы были сплоченной командой. Она много рассказывала о своем детстве. Все эти истории она придумывала на ходу, а мы так любили смотреть, как при этом оживлялось ее лицо: иногда она хмурила брови, и глаза ее блестели от гнева, а иногда, например, при воспоминании о поездке всем классом в Кабульский музей, она вся сияла от радости. А когда она говорила о судьбе Афганистана, ее лицо становилось серьезным.

Для нас политика — это история семьи. Сначала мой отец. Бывший противник коммунистического режима Наджибуллы. Он тайно боролся против коммунизма. Потом моя мать. Феминистка, сама не знающая о том, что она феминистка, и даже не понимающая, что это такое. Она на своем уровне борется за более достойную жизнь для своих дочерей. И наконец, моя старшая сестра Фарзана, детство которой — это сражения на улицах Кабула и ракетные бомбардировки во время гражданской войны. Ей становилось легче, когда она рассказывала нам о звуках выстрелов и орудийных залпах, которые в памяти до сих пор преследуют ее.

Фарзана была нашим перископом. Через нее мы видели жизнь снаружи. При помощи ее слов мы поднимались в воздух и парили над Кабулом. Нет, не перископ, а калейдоскоп — вот, что напоминала наша жизнь с Фарзаной. Она часто украшала свои рассказы разноцветными пейзажами, и от этого они становились еще более увлекательными. Когда она уехала из дома, для всей семьи это была трагедия.

Мне кажется, кабульцы слишком любят поэзию и абсурд. У нас говорят, например, что козы, перед тем как перейти дорогу, смотрят направо и налево. Это упорядоченная анархия… или анархичный порядок, я уже сама не знаю. Кабул — это веселый базар. А, еще приятный эвфемизм! Он похож на антикварную лавку под открытым небом, в которую без всякого предупреждения вошла современность. У каждого с пяти лет уже есть мобильный телефон. Один раз я даже видела мужчину без рук с протезами, сделанными так, чтобы в левой руке он мог держать свой мобильный, а в правой — сигарету, эти два величайших порока афганских мужчин!

Еще у нас говорят, что Бог перестал гневаться на Афганистан в тот день, когда талибы покинули Кабул, тогда после десяти лет невыносимой засухи вновь пошли долгожданные дожди и принесли хорошие урожаи. С тех пор каждый раз, когда мы с мамой идем по мосту, я не могу удержаться от того, чтобы посмотреть на реку Кабул. Многие продавцы до сих пор предлагают черно-белые почтовые открытки с базаров 1970-х годов. Со времен, когда туристы еще приезжали в Кабул…

На этих открытках разлившаяся от талых вод река. Течение кажется быстрым, даже стремительным. От реки Кабул сегодня остался скромный ручеек, будто стесняющийся своего собственного существования. Эта горьковатая вода, в которой собраны все отбросы города, имеет тошнотворный запах, но для всех кабульцев, как и для меня, — это символ возвращения к миру, хотя и весьма относительный.

Я люблю свой город. Кажется, он постоянно ищет себя. Впрочем, как и все мы. Лицо Кабула — это его жители, его взрывы, его жилые комплексы и его добровольцы. Часто говорят, что «Кабул — это прокаженная деревня». Опять штамп! Сегодня город меняется с сумасшедшей скоростью. Например, на прошлой неделе по приказу мэрии на улицах установили светофоры. Теперь светящаяся табличка показывает, когда можно переходить дорогу. В течение одной минуты, не больше. Но я не видела пока ни одной машины, которая остановилась бы по этому сигналу.

У меня почти нет времени на свои дела. Но когда мне удается выкроить несколько часов, иногда даже ценой школьных уроков, я люблю ходить в Вазир-Акбар-Хан — богатый квартал на севере Кабула. Это один из моих любимых кварталов. Он находится у подножия холма, там, где русские во времена советской оккупации построили бассейн с десятиметровым трамплином. Сегодня бассейн безнадежно пуст и его используют в качестве футбольного поля. В Вазире снимают жилье в основном иностранцы, которым это по карману. Говорят, цены здесь выше, чем в Париже или Лондоне. Если сравнивать, то нам сдают дом почти даром. А для нас это много, мы едва находим сто долларов, чтобы оплачивать его каждый месяц. Дома Вазира были построены в 1970-х годах. Патина на домах почти не состарилась. Кажется, время здесь остановилось сорок лет назад, когда Кабул еще знал себе цену, когда он любил устраивать праздники. У улиц вместо названий — номера, все они друг на друга похожи и располагаются перпендикулярно, словно сетка. Я часто теряюсь в этом квартале. Но в конце концов всегда выхожу к подножию холма Тапа-э-Биби Махро. В прошлом году здесь посадили розы. Они наполняют воздух чудесным ароматом. Афганцы не падки на наслаждения, но цветы для них — подлинная страсть. К именам женщин часто прибавляют уменьшительно-ласкательное «Гуль», то есть «цветок». Я стояла возле этой клумбы, когда меня вежливо окликнул какой-то мальчик. Я отвернулась, чтобы не пересечься с ним взглядом. Мимо ходили люди, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что я прихожу сюда встречаться с этим парнем. А еще мне было стыдно, что я прогуливаю уроки. Вряд ли мне удалось бы отвертеться: на мне была черная школьная форма и белый платок. Я глубоко вдохнула запах роз. Садовник поливает их каждое утро, тогда как половина жителей Кабула ходят за водой на колодец. Ради обыкновенной розы самый мужественный мужчина готов забыть о своем мужестве. Это значит, что мы все еще умеем жить. Находить такие вот радости на самом дне жизни!