На заре в лесу сказочно: молодые листочки, сбрызнутые утренней росой, переливаются в солнечном свете, рыжие стволы сосен окружают частоколом, топорщатся вокруг, привечая Владиславу, защищая. В лесу тихо и влажно, только заливисто щебечет птаха, шепчут над головой хвойные кроны. Девица вслушалась. Нет, не понять ей говора деревьев, а ведь матушка учила... Не переняла дочь от Омелицы способность эту.

Девица подобрала низ льняного платья, стряхивая веточки и сухую листву, ступила по мягкой, усыпанной хвоей земле, подошла к сосне бурой и, прильнув к стволу могучему, обняла. Нос защекотал запах душистой смолы. Дерево сразу приняло Владиславу, обволакивая тёплым невидимым одеялом. Матушка говорила, что в стволы вселяются души предков далёких и живут в них, оберегая людей от напастей и бед. Прислонившись ухом к шершавому стволу, Владислава застыла, всем своим существом ощущая, как сосна дышит. На сердце сделалось так хорошо, светло да чудно, что Владислава осталась подле древа, наслаждаясь обретённой лёгкостью, невесомостью, будто обратилась она перышком голубиным. Ещё бабка её умела перенимать силу леса да исцеляться, а матушка рассказывала, что не раз деревья спасали людей честных. Глубокие, смертельные раны затягивали, кровь останавливали, стоит лишь полежать у корней, напитываясь лесным духом. Матушка много чего знала, потому как её матушка, Владина бабка, была русалкой. А волхв Оногость говорил, что рождённые от русалок и человека дети становятся обавницами или обавниками. Вот и матушка обавница, и Владиславе передался от неё дар.

Так и идёт он из поколения в поколение. И кто знал о том, что в роду русалка есть, силы того вдвойне превышались, а кто не знал, тот не ведал в себе никакой силы. Влада знала.

Она погладила кору, отвлекаясь от дум, зашептала тихо, едва слышно:

— Ой, Ладушка[1]-матушка, не оставь меня без любви и счастья. Благодать свою ниспошли, чту тебя и славлю. И тебя, Макошь[2]-матушка, славлю, даруй удачу...

Владиславе не хотелось выпускать из объятий сосну, однако нужно было возвращаться. Омелица-матушка спуску не даст, строга она да тверда, что камень — задержись ненадолго, другой раз не пустит погулять. А тем более, в нынешнее время неспокойное, тёмное. Лес хотя и укрывает, но молодой девице не пристало бродить одной, когда рядом бесчинствуют душегубы — веренеги. Страшное это племя, жестокое. Но как не гулять, коли в лес так тянет? А чтобы без дела не бродить, решила Владислава грибов малость собрать. После вчерашнего дождя вылезло их целое море, от того до краёв наполнилась корзина её.

Владислава огляделась. Неподвижны деревья и кусты орешника, даже зверей лесных — и тех не видно и не слышно. Но беспокойные думы о лютых убийцах растворили былую лёгкость. Влада разомкнула руки и отступила, подхватила с земли корзину и пошла той же тропкой, коей пришла в лес. В голове, что осы, роились нехорошие мысли, всё больше поселяя в душе тревогу. Хотя и знала дочь обавницы заговоры разные на отводы глаз, и напугать знала, как, что у врага вмиг голова снежной становилась. Защищала её сила матушкина, земля родная, но всё одно — боязно перед смертельным врагом. Адли[3] их немного было бы, она бы ещё смогла заморочить головы, а коли их с десяток, то не вырваться девице из рук стервятников. Да ладно бы стрелой пронзили или мечом зарубили, а то ведь возьмут силой — и прощай, родная сторонушка. Увезут за дали дальние, продадут задаром. И матушка, и Калогостские говорили, что девка она пригожая, хороша собой, можно сказать, первая красавица на дворе. Не обделила её Макошь ликом светлым, пригожим, станом тонким да талией узкой, многие сравнивали с берёзкой гибкой: кожа белая, косы чёрные до самых лодыжек, а глаза зелёные, что молодая листва по весне. Ходили слухи, что Омелица-обавница[4] наворожила красоту дочке, да только сама матушка сказывала, что пошла Влада в отца своего.

Владислава вздохнула. Не видела она батюшки своего ни разу за все свои восемнадцать вёсен. Омелица ведала про него мало, можно сказать, совсем ничего, говорила только, что храбрый он и воинственный…

Стёжка становилась всё шире да приметнее, а ельник редел и светлел. Владислава несла тяжёлую корзину свою, сбивая с травинок росу, и всё тревожили её мысли разные. С самого утра в груди ворочалось нехорошее чувство, предвещая неладное. Влада вновь осмотрелась и ускорила шаг. Бережёную девицу боги берегут. Была бы она замарашкой безродной, не один тать не позарился бы. Владислава будто пожалела, что не уродилась такой. Всё же обидно становилось, что молодцы ухлёстывают за ней слепо, не видя души её. Им красоту только эту и подавай.

— А вот так, чтобы по-настоящему полюбить… — мечтательно протянула Владислава и улыбнулась глупой мысли своей. — Хотелось бы, чтобы любовь никогда не проходила и оставалась страстной и сильной всю жизнь.

Она подняла голову к небу, почувствовала, как что-то невидимое и сильное хочет вырваться наружу, не сдержала порыв свой, проговорила:

— Пошли мне, Макошь-матушка, любовь пламенную, незакатную, крепкую, да во все дни, во всякие времена, а за то я… — Владислава запнулась, лихорадочно думая, что же поднести богине в дар взамен исполнению своего горячего желания, и, озарившись, сказала: — За это я воздвигну острог, нет, целый город и поставлю храм в твою честь! — проговорённое обещание подхватил ветерок и отнёс к макушкам, разметав по воздуху пылкие слова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Владислава так и шла с поднятой головой по ровной стёжке, смотря в махровые кроны, ждала. Но ответа не последовало, только тишина обволакивала.

По силе Владиславе приворожить любого, кого захочет, хоть красавца-молодца, хоть самого князя, да только всё это не по сердцу ей и отвратно. Не смела она ворожить против воли чужой, счастья не будет ей от любви такой, неживой.

Владислава туго вдохнула сырой, пропитанный грибами и хвоей воздух и, пройдя ещё пару вёрст, вышла на опушку леса. Солнечные лучи озарили её маленькую фигурку, согрели. Среди буйной зелени белое платье её выглядело уж слишком приметным. Сорвавшись с места, она прытко пустилась вниз, сбегая с пригорка по траве прохладной, проносясь мимо низеньких ёлок, берёз и кустарников. И так ей тревожно сделалось, что не заметила она усталости в ногах и тяжести корзины, бежала до самого Калогоста, пока не оказалась перед чурами родными. Тут и успокоилась, пошла шагом. Дальше уже безопасно — заговорённую границу не переступят чужаки.