* * *

Дождь зарядил от самой Перми. Сначала это был самый обыкновенный летний дождь, каких в Евиной жизни было немало. Но время летело, бросалось под колеса машины, послушно трансформируясь в километры, а дождевые капли барабанили по лобовому стеклу все неистовее и неистовее. Сперва только капли, затем живьем сдираемые с вековых сосен шишки и мелкие ветки. Пока еще мелкие…

Ненастье нельзя было назвать грозой – нигде не сверкало, не громыхало. Шум дождя заглушал льющийся из динамиков аудиосистемы рев. Ревел Влад Воронин, он же Ворон, солист и основатель «Фаренгейта», одной из популярнейших в стране рок-групп. Качественно, между прочим, ревел, с душой! Не верилось даже, что такое вообще возможно, чтобы обычный человек мог с одинаковой легкостью исполнить оперную арию в совершенно классической, академической даже манере и издавать вот такой звук. Рев, надо сказать, успокаивал Еву куда сильнее, чем скучная классика. Наверное, только поэтому эстет и аристократ Герман не предпринимал попыток бороться с подобным дурновкусием. Ну, или, возможно, потому, что с Вороном был знаком лично и считал его «человеком весьма достойным, несмотря на некоторую андеграундную придурь». Гера вообще являлся специалистом по придури, знал все ее оттенки и нюансы, иногда пытался с ней бороться, но чаще отпускал с миром. За что Ева была особенно ему благодарна.

Ее Гера тоже отпустил. Ох, как ему не хотелось! До такой степени, что он даже попытался прибегнуть к пошлому шантажу – прикинулся больным, едва ли не смертельно. Но и Ева была не лыком шита, в вопросах манипуляций и придури могла обставить любого, а уж тем более Геру, который в ней души не чаял.

В тот их разговор Гера не подал вида, что расстроен или взволнован. Он даже не дал понять, что в курсе Евиного решения. Вместо этого он внезапно занемог, причем так сильно, что Еве, мастерице придури и манипуляций, пришлось сорваться с насиженного места и лететь к нему в Москву – проверять, так ли плохи дела, как сообщил ей Славик, Герин референт.

В отличие от Евы и Германа Славик еще не овладел в совершенстве искусством вранья, в голосе его почудилось что-то такое… смущенное. Если бы речь шла не о Гере, а о ком-то другом, Ева не стала бы даже сомневаться, послала бы Славика куда подальше, не сорвалась бы с места, чтобы проверить. Чего стоил ей перелет в Москву, знала только она одна. Впрочем, Гера тоже знал, но визит этот не отменил. А раз не отменил – значит, и в самом деле что-то случилось…

Помнится, боязнь за него пересилила все прочие страхи. Ну, почти пересилила, таблеток в заветном пузырьке стало значительно меньше. И это означало, что придется снова идти на поклон к доктору Гельцу, врать и изощряться, пытаясь обмануть еще и его. Гельца обмануть было сложнее всего, но у Евы однажды получилось. Победа далась ей нелегко и не сразу. Не в первый и даже не во второй год – лет через пять. Нет, через пять с половиной! Чтобы добиться своего и перетащить доктора Гельца из стана врагов в стан пусть не друзей, но сочувствующих, ей пришлось совершить невозможное, стерпеть то, что вытерпеть было почти нереально.

Вытерпела! Сжала зубы с такой силой, что выкрошились пломбы, улыбалась сквозь сцепленные зубы и из последних сил старалась не сорваться. Такой проницательный и такой наивный доктор Гельц, лучший из лучших, почти гениальный, так и не понял, что нужно было подождать еще лишь пару мгновений, чтобы Ева окончательно слетела с катушек. Не слетела, но почти возненавидела. За все годы мучений, за вот такую, кровью и зубовным скрежетом давшуюся победу.

Или это была не окончательная победа? Не то чтобы Еву совсем оставили в покое, но границы того, что она считала клеткой, а Герман с доктором Гельцем – разумной осторожностью, расширились до такой степени, что она получила возможность жить так, как ей хочется, не оглядываясь на чужие сомнения и страхи. Ей и своих хватало. Только рассказывать о них Ева никому не собиралась: ни Гере, ни уж тем более Гельцу. И про свой визит в Чернокаменск она тоже ничего не говорила. Наверное, Гера как-то сам узнал, по своим каналам, которых было превеликое множество. Оттого и занемог, даже в больничку залег – в комфортабельную виповскую палату в крутейшем медицинском центре, строительство которого сам же когда-то и профинансировал.

На том и спалился! Еве ли не знать, что собственный медцентр – это баловство и блажь, что, когда Геру прижимало по-настоящему, он ложился в клинику знаменитого профессора Александра Рудазова, только ему доверял свое покалеченное тело. Так же, как только Гельцу доверял Евину покалеченную душу, или что там у нее было вместо души?

…Страдания Гера изображал старательно и вполне удачно, даже бледность свою аристократическую сумел обратить себе на пользу, щеки втянул так, что вырисовались, обострились скулы. А щеки, кстати, аккуратно выбритые, дорогим лосьоном сбрызнутые. Запах лосьона Ева почуяла сразу, как только переступила порог виповской палаты. А вот запаха лекарств не почуяла, хоть внушительная батарея пузырьков и бутылочек демонстративно выстроилась на прикроватной тумбочке, на самом виду. Специально для Евы, блудной сестрицы.

– Слышала, ты помирать собрался! – Здороваться она не стала, а уж тем более лобызаться по-родственному. Да Гера и не ждал от нее такого чуда. – Гроб уже заказал?

Она сбросила рюкзак на пол и уселась в весьма комфортабельное и навороченное инвалидное кресло, в который уже раз дивясь его функциональности и ненавидя себя за такие вот гаденькие мысли.

– Пересядь. – Гера поморщился. На сей раз гримаса получилась искренней. Ну не любил братец, когда Ева садилась в его кресло. А она, наоборот, любила. Ей нравились и едва уловимый запах Гериного одеколона, впитавшийся в кожаную обивку, и отполированная гладкость подлокотников, и тихое жужжание электромотора. Все это приближало ее к Гере, заставляло ощутить себя частью семьи. – Пожалуйста, Евдокия!

Он всегда называл ее полным именем, когда злился или нервничал. Что сейчас? Какое чувство им двигало?

– Как скажешь. – Свое полное имя Ева не любила так же сильно, как Гера не любил видеть ее в собственном инвалидном кресле. Что это вообще за анахронизм такой – Евдокия! Бабка Авдотья какая-то! Дульсинея Тобосская… Или еще хуже, Дуся! Впрочем, Дусей ее не называл даже Гера. Попробовал однажды в Евином далеком детстве, и пришлось спешно звонить доктору Гельцу…

Кожаное кресло для посетителей было удобным, но пахло не Герой, а больничной казенщиной, очень дорогой казенщиной.

– Так как насчет гроба? Если хочешь, я могу поспособствовать, у меня есть связи.

У нее и в самом деле были связи, довольно обширные и специфические. И не беда, что распространялись они на мир виртуальный, а не реальный. Иногда виртуальный мир может оказаться куда ярче и куда полезнее.

– Я в этом даже не сомневаюсь, Ева. Кстати, рад тебя видеть, сестрица!

Он и в самом деле был рад. И Ева тоже была бы несказанно рада, если бы не обстоятельства. Очень уж все подозрительно и странно. И если Гере вдруг вздумается пригласить доктора Гельца, вторую проверку она может не выдержать. Да что там! Вторую проверку она рискует не пережить. И, наверное, Гера о чем-то подобном догадывается, поэтому и предпочитает обманываться. Он, конечно, самый сильный, самый умный и самый замечательный, но и ему хочется обыкновенной, без выкрутасов семьи. Так уж вышло, что из семьи у Геры осталась только Ева. Так уж вышло, что «выкрутасы» – ее второе имя…