Здесь было село. После того как в этих местах построили маленький винный завод, населённый пункт повысили в статусе – деревня стала городом.

Не исключено, что по такому случаю на одной из улиц были высажены тополя. С того момента в городке её считали центральной.

Как известно, тополя – из породы быстрорастущих деревьев. Через некоторое время они уже были выше любого здания города. Один из них закрыл горы, которые раньше виднелись из окон моего дома. Но однажды порыв сильного ветра согнул дерево, и на время я опять увидел спокойный горизонт, горы. Порыв ветра продлился, тополь силился воспрять, его листья в панике трепетали.

По весне тополя пускали пух. Невесомая пушинка подолгу зависала в воздухе. В самой сердцевине её прозрачной плоти виднелся белый сгусток семени. По дороге в школу я поймал пушинку и выпростал из неё семя. Из него прыснула черная и вязкая, как тавот, жидкость. Испачкал себе белую сорочку, за что получил дома взбучку.

Осенью, к октябрю, в желтеющую крону тополей набивались воробьи, которые деловито чирикали. В лучах яркого солнца таяли кроны тополей и нашедшие в них приют пташки. В это время по улице на арбах крестьяне с окрестных деревень везли на завод виноград. Караван тянулся медленно и молча. Только поскрипывали деревянные арбы. Убаюканные дорогой и воробьиным гвалтом, жмурясь от солнца, крестьяне в полудремотном состоянии погоняли вялых волов. Те монотонно жевали жвачку и иногда лениво хвостами били себя по крупам, отгоняя назойливых мух. Местные мальчишки подкрадывались к каравану и воровали из огромных плетеных корзин кисти винограда.

Под вечер смолкали воробьи, из городка уходила последняя арба, ворота заводика закрывались. Улица оставалась пустынной и безмолвной. В сгущающихся сумерках её осеняло золото тополей… Кучки навоза напоминали о караване.

В городке отсутствовала служба озеленения, которая делала бы обрезку, освобождала бы тополя от сушняка. Со временем те обезобразились. Зимой они, нагие, походили на монстров. Снег навёл бы марафет, но снег у нас выпадал раз в год, и то на день-другой. Зимой обычно у нас дождит. Монстры мокли и терпеливо ждали летнего наряда.

…Но вот появилась служба озеленения. Она спилила тополя. Большое местное начальство распорядилось – дескать, весенний пух аллергию вызывает.

Посреди пустынного, залитого солнцем двора, как бы отмечая эту середину, барахтаясь и надрывно крича, лежал навзничь голый ребёнок… Вдоль чахлого, редкого забора шли двое, рослые, в белых спортивных костюмах, с оранжевым мячом. Явно спешили сквозь полуденный зной к жёлтому полю, голубеющему за ним морю. Чужие…

«Надо сказать матери о ребёнке, – подумал он, – не дай бог схватит воспаление лёгких!» Матери он ничего не сказал, отошёл от распахнутого окна, вернулся к столу. Писал письмо к ней, перемежая изысканный русский текст англицизмами. На семнадцатой странице писал о том, как это у Наполеона: «Один всадник-мамелюк всегда сильнее двух-трёх французских кавалеристов, потому что искуснее, храбрее». «Если только он курд!» – ухмыльнулся он про себя.

Неделю назад из тюрьмы вернулся брат. Все деньги ушли на его встречу и свадьбу, ему уже была уготована жена – пятнадцатилетняя, слабенькая, худенькая. Она лежала в тёмной внутренней комнате на топчане. Вчера вечером её избил муж. Его самого не было дома. Отец на вокзале подрабатывает носильщиком. Мать возилась со стиркой…

Сегодня его день рождения.

Каждое утро Додо тщательно укладывала свою причёску. В погожий день она располагалась на скамейке во дворе у ворот. Склонившись над порогом, она высовывалась по талию – выглядывала на улицу. Аккуратно прибранная головка, кокетливо изогнутая спинка, девичья грудь.

То, что было продолжением тела, ниже талии, не подчинялось Додо и безжизненно покоилось на скамейке за порогом железных ворот. Ещё в детстве в аварии погибли родители и часть её плоти. Так проходил день – то в одиночестве, то в компании соседок, забавлявших её девичьими сплетнями. Вечером Додо, почти невесомую, брала на руки и относила в дом бабушка.

Мощённая камнем улица перед их домом из-за поворота резко начинала переходить в подъём, ведший к вершине Лоткинской горы. Новые лица вызывали живой интерес Додо. Она максимально вытягивалась, а жадные до впечатлений глаза провожали незнакомца. Только успевай насытить взор, ведь поле зрения было узким. Каждый новый персонаж, если шёл наверх, появлялся неожиданно из-за поворота и скрывался из виду за толщенным стволом старой акации, росшей тут же у ворот.

Богемного вида Реваз не мог не привлечь внимания. Он – студент художественного училища – снимал угол в доме, расположенном выше, на подъёме, в моём доме. Ему нравился вид с нашего балкона. С него обозревалась большая часть города. Квартирант делал наброски. Деревенский парень Реваз считал себя урбанистом. Обычно рисовал пейзажи старого Тбилиси, но почему-то безлюдные. Только иногда то там, то здесь на его рисунках виднелись фигурки людей, но настолько расплывчатые, что невозможно было определить ни пол, ни возраст человечков.

– У неё красивая головка, правильный череп. Раковины ушей пропорциональные. Глаза такие живые! – говаривал он о Додо. Никто даже не предполагал, что инвалидности девушки он не замечал. Каждый раз, выйдя из-за поворота, Резико (как мы его звали) искал её глазами. Их взгляды встречались и прощались, когда он скрывался за акацией. Однажды Реваз всё-таки подошёл к ней, разговорился и спросил, дескать, почему она не выходит на улицу. Слёзы, которые вызвал вопросец, вогнали его в оторопь. Наконец-то поняв, что к чему, и расчувствовавшись, парень побежал домой. Я наблюдал, как он лихорадочно перебирал свои рисунки, потом поспешил вниз по улице… Оплошность урбанист решил загладить подарком.

После того случая Реваз ходил окольными дорогами.

Так же, как Гамлет – мой сосед. Он – человек простой, работал водителем. Однажды заметив, как тот мучается тяжёлой думой, я принялся расспрашивать его. Мы сидели на балконе, играли в нарды. Не поднимая глаз, он в минорном тоне рассказал мне историю:

– День выдался противный. У моего авто полетел кардан. Провозился в гараже. Голодный и грязный, я шёл домой. Меня окликнула Додо. Несколько полегчало. Но когда пришёл домой, то никого не застал. И холодильник был пуст. На кухне висела вязанка чеснока. С краюхой хлеба умял две головки чеснока. Ел до одури. Почему-то возбудился. Был уже тёмный вечер. Я вышел со двора и, как пьяный, слонялся по улице. Вдруг пошёл к Додо. Зашёл во двор, потом в комнату на первом этаже, где горел свет. Она лежала на кровати. Помню ещё, кровать была старомодная, железная. Тут я увидел, что бабушка, которая стояла в дальнем углу, вдруг шмыгнула в дверь, ведшую в соседнюю комнату. Я стоял, как болван, у входа, а Додо выжидающе смотрела. Почувствовал, как к глотке что-то подступает. Изжога, может быть, или что другое. Повернулся и ушёл. Всю ночь ворочался. На следующий день она окликнула меня: «Гамлет, Гамлет!» Я не обернулся и ускорил шаг.