Посвящается Роже Вейе

Кто, злом владея, зла не причинит,

Не пользуясь всей мощью этой власти,

Кто двигает других, но, как гранит,

Сам недвижим и не подвержен страсти, -

Тому дарует небо благодать,

Земля дары приносит дорогие,

Ему дано величьем обладать,

А чтить величье призваны другие…

Шекспир[1]

В эти быстротечные, ускользающие дни поздней осени я с особым удовольствием вспоминаю улицы маленького курортного городка, до странности тихие на исходе сезона. Он едва жив, этот приют кочующей праздности: с большими приливами равноденствия разом схлынул поток женщин в светлых платьях и неугомонной детворы и, подобно утесам в сентябрьскую непогоду, стали вдруг видны кирпичные и бетонные пещеры, гроздья каменных сталактитов, наивные и манящие архитектурные излишества, тщательно ухоженные клумбы, которые морской ветер развеет, словно кучи высохших водорослей, и все то, что, внезапно оставшись наедине с морем, растеряв отвлекающие побрякушки, неизбежно вернется к своей более благородной роли — роли явившегося среди бела дня привидения. Застекленные террасы на набережной замерли, их металлические конструкции изъедены морской солью, они пугают, словно сокровищница, подвергшаяся разграблению, — потускневшая, линялая синева, закрытые ставни на ослепших окнах отодвигают в немыслимую тьму времен отлив жизни, ставший виновником этого упадка. И все же под неласковым солнцем октябрьского утра, причудливо вырываясь из тишины, как вырывается из сна резкое движение спящего, рождаются звуки — скрипнет белая деревянная калитка, долгий звонок прокатится из конца в конец улицы, жадно внимающей ему. Но это лишь греза. Кто так торжественно заявляет о своем приходе? Здесь никого нет. Больше никого.

Я огибаю виллы, окаймляющие дугу пляжа, и иду по улицам, где над головой сплелись ветви деревьев, а под ногами — мягкая земля, усыпанная песком и сосновыми иглами, на которой не слышно шагов. Как только зайдешь за угол — наступает таинственная тишина. Сюда, под эти зеленые своды, шум моря доносится лишь приглушенно, он волнует, словно шум восстания, проникший в сонный загородный сад. На фоне темной, как камень, зелени сосен и кедров пылают березы и тополя, их окружает золотистая дымка, по ним пробегают огненные змейки, как по горящей бумаге. Скоро настанут дни, когда наползающая с моря серая мгла вновь окрасит все вокруг в исконные цвета — от соли поблекнут стены, а на узорных решетчатых оградах проступит яркая ржавчина, морской ветер сквозь щели дверей засыплет полы песком — и от этой перемены городок, отвердевший и серовато-белый, как соль и коралл, будет выглядеть словно пораженный неведомым бедствием, пожаром без огня, потопом без воды.

Порою, когда близится к вечеру еще один серый день, скрытый, затерянный под неумолимо пасмурным небом, — точно зимний сад в скудном свете, пробивающемся сквозь стекла, — лишенный той переливчатой оболочки, которой наделяет его солнце и которая так или иначе приноравливает его к жизни, я до ужаса остро ощущаю, что все вещи вокруг обладают могущественной тайной сутью. Мне случалось воображать, как в полночь, после спектакля, я пробираюсь в опустевший театр и из темноты зала вижу декорацию, впервые отказывающуюся участвовать в игре. Пустынные ночные улицы, запертый театр, пляж, до будущего лета отданный морю, — все они умеют прятаться от нас под покровом безмолвия, за преградами из дерева и камня так же надежно, как за завесой пяти тысячелетий, они прибегают к магии Древнего Египта, чтобы с помощью чар оберечь потревоженную могилу. Чуткие руки, подобравшие ключи и управляющие волшебными кольцами, ловкие руки, которым под силу сдвинуть надгробный камень и повернуть алмаз в перстне, делающий хозяина невидимкой — в такого призрачного похитителя мумий превратился я, когда с моря задул легкий бриз, рокот нарастающего прилива стал слышнее, а солнце наконец скрылось в предвечерней туманной мгле, в этот день, 8 октября 19… года.

Дневник Жерара

29 июня

Сегодня утром прогулялся пешком в Керантек. У мола возле маленькой гавани почти никого нет, а по левую сторону от нее, на пляже за грядой дюн, покрытых выгоревшей осокой, — и вовсе безлюдно. Вдали море бушевало, небо было серое, нависшее, свинцовые волны яростно бились о берег. А оказавшись между каменными стенками пляжа, они превращались в быстрые, бурливые, но до странности бесшумные потоки, чтобы затем, неожиданно и юрко, словно язык муравьеда, вдруг броситься на парапет и взметнуться снопом ледяных брызг. Я пообедал в безлюдном ресторане "Рыбацкая хижина", построенном среди дюн, на сваях, — казалось, под ногами — пустая бочка, — огромный зал (по воскресеньям здесь, вероятно, бывают танцы для местной молодежи), с унылыми гирляндами бумажных флажков и темными лакированными досками пола наводил на мысль не о веселом празднике, а о корабельной кают-компании, о "Доме моряка" и о многом другом, что постоянно встречается в этом краю (лодочные сараи, приспособленные под амбары, погреба, тянущиеся вдоль улиц) и несет на себе печать гнетущей, суровой, унылой нужды, так часто омрачающей пейзажи Бретани.

Идя обратно по дюнам, вдоль берега, я встретил парней и девушек из Керантека, направлявшихся на танцы. Серьезные, почти чопорные, — волосы девушек развевались на ветру, их спутники не вынимали руки из карманов: на улице нежарко. Они прошли, и тропинка вновь стала безлюдна. Сверху было видно, как от каждой нахлынувшей волны над плоской крышей ресторана взлетает пена. Странное место для веселья. Чуть погодя сквозь глухую канонаду прибоя, под ненадолго блеснувшим солнцем послышался гнусавый голос патефона, и — на фоне басовой партии волн, в огромном резонаторном ящике, образованном облаками и водой — в этом голосе не было и тени вульгарности. Но вот я увидел одинокую девушку, шедшую по кромке берега в направлении, противоположном тому, в котором прошла толпа молодежи. Праздная, медлительная, беспечная, она порой нагибалась, чтобы подобрать раковину или какой-нибудь обломок, вынесенный морем, либо долго и задумчиво глядела в морской простор, но всякий раз при этом застывала в нелепой позе, уперев руки в бока: что за своеобычная мысль могла возникнуть в ее неразвитом уме? И среди настоящей природы, и на полотнах художников меня всегда занимали эти одинокие фигуры, прогуливающиеся в полдень или в сумерки: вот они сплевывают, швыряют в воду камешек, прыгают на одной ножке или находят птичье гнездо, и нередко портят целый угол пейзажа своей совершенно невразумительной жестикуляцией.

Я не торопясь вернулся в отель и поужинал в одиночестве — "неразлучная компания" уже отправилась в казино.

После ужина — недолгая прогулка по пляжу. Пляж благороден, меланхоличен и горделив, все окна, выходящие на море, пламенеют в свете заката, напоминая сияющий огнями океанский пароход. От не успевшего остыть песка веет теплом, словно от огромного живого тела; поэтому он вызывает безотчетное желание хватать, топтать, пачкать. И, однако, воздух так чист, так целомудренно холоден, так прозрачен, точно отмыт беспрестанными невидимыми дождями. Начался отлив, вода проделала желобок в песке, и ее тихое журчание снова превращает затопленную землю в обитаемую: оно похоже на шум рукотворных водных потоков и напоминает о человеке, как топор дровосека, который расчищает будущее поле. Я вдохнул полной грудью: чудесно! Над дюнами взлетали легкие облачка песка, воздух хлопал, как полотнища огромных знамен, развернувшихся на ветру, по-кошачьи бил хвостом. А дальше, до самого горизонта, торопливо и озабоченно теснились волны, вскипала пена, назревали всё новые мятежи, громоздились тучи, то чреватые ненастьем, то пронизанные солнцем, снова и снова угрожающе вздымались водяные горы, гонимые вечно нетерпеливым морем.