— Почему вы так говорите?

Не знаю, что за внутренний голос велел мне умолчать о моем ночном разговоре с Кристель. "Не надо ему знать об этом". Я вновь почувствовал себя подростком, который, словно бесценное сокровище, свято хранит свою первую тайну.

— Не знаю. Как вам известно, мы с ней едва знакомы. По-моему, она очень скрытная девушка. Как мне почему-то кажется, она идет по пути, который может завести ее бог знает куда, но ни вы, ни я не в силах ее остановить. Впрочем, насчет вас я, возможно, ошибаюсь. Извините меня. Наверно, вам приходилось встречать таких людей — они могут быть сколь угодно приветливы, милы, обходительны, но стоит вам увидеть их, услышать от них хоть слово, и вы говорите себе: "Между ним и мной не может быть ничего общего, ничто не может связать нас". Мы с вами много беседовали о литературе; думаю, вы помните сцену встречи Ромео и Джульетты:

Скажи, кто та, чья прелесть украшает

Танцующего с ней?[3]

Не правда ли, это классический, выдающийся пример любви с первого взгляда? Но отношения между людьми всегда складываются с первого взгляда. Я сейчас думаю не о трагических случаях, а о житейских ситуациях, зачастую далеких от трагедии: встречаются два человека, — и то или иное выражение глаз, интонации голоса, непредсказуемые и необоримые, как вдохновение поэта, навсегда связывают их друг с другом, закладывают основы дружбы или вражды — либо полного безразличия. Спортивные журналисты пишут иногда о так называемом "индейском знаке", который при первой встрече двух борцов навсегда устанавливает между ними некую тайную иерархию, вызывает у одного из них предчувствие неминуемого поражения, внезапную смерть надежды. "К чему сопротивляться?" Все решено заранее — так и будет — и так будет всегда. Вон тот — моя игрушка, я буду им забавляться, над этим я стану королем, этому случайному знакомому должен буду впредь отдавать отчет во всех моих делах, как управляющий — хозяину, и даже самые обдуманные мои поступки будут казаться лишенными смысла, если он не утвердит их, как печатью, своим одобрительным взглядом, особым выражением глаз, умиротворяющим душу. А тот — один из сильных мира сего, но отныне я всегда буду отзываться о нем с легкой насмешкой, которая разбила бы ему сердце, если бы он узнал об этом. В невероятно важном господине я с помощью моего тайного кода распознаю шута, в поденщике — принца. А вот невидимка: отныне мой взгляд будет проникать сквозь него, как сквозь стекло, он что-то говорит, но я далеко, за тысячу миль отсюда, — когда он подошел ко мне, я чуть нахмурил брови-и его уже нет в моей Вселенной.

— И приговор не подлежит обжалованию?

— Никогда. Это и в голову не приходит. Да и можно ли задаться подобным вопросом, можно ли сформулировать невыразимое? И вдобавок, в этом ужасно стыдно сознаться, никому неохота добровольно подвергаться такому унижению. Каждый инстинктивно знает правила этой смертельной игры, каждый соблюдает их и даже испытывает от этого какую-то неосознанную гордость. Каждый на своем пути оставляет трупы и воздвигает идолов, и никому не дано воскреснуть; даже Библия оставляет падшему ангелу венец, на который он имеет неотъемлемое право.

Почему-то я разгорячился — какая муха меня укусила? Жак надулся на меня. Он расстался со мной весьма холодно. Он простил бы мне резкое слово — но как простить необоснованную жалость? Людям не нравится, когда их заодно с кем-то записывают в неудачники. Похоже, я повел себя как дурак.

5 июля

Все утро раздумывал над тем, как вчера впал в пророческий транс. Наверно, Жак потом всласть посмеялся. Но в тот момент он не стал со мной спорить. Он был "под впечатлением". Должно быть, после бодрящей морской ванны, после сражения на корте (Жак теперь будет ожесточенно оспаривать победу у Грегори) это наваждение рассеялось. И все же…

Неужели я так дешево отделался? Сегодня мне как-то особенно неуютно и одиноко в этом маленьком праздном городке, где я никого не знаю, где мне нечем заняться и куда меня непонятно зачем занесло. Я собирался хорошенько поработать над книгой о Рембо, но литература наводит на меня тоску. Впрочем, дело не в этом: я старею, и мне кажется, будто из времени, когда живут, я незаметно переместился в такое, когда остается только следить, как жизнь проходит мимо. Конечно, меня волнует и занимает еще очень многое, — и все же такое ощущение, что я постепенно отдаляюсь, что я выхожу из игры. Бывает, я ловлю себя на том, что подсчитываю часы, потерянные за день — впустую растраченный капитал. Грустно, и не знаешь, чем утешиться. Конечно, нельзя исключать возможность какого-нибудь "метеорита". Но чтобы верить в него, надо верить в себя: только так можно бесстрашно отрицать власть времени.

И как же томительно оно тянулось, это время, во второй половине сегодняшнего дня. К вечеру я пошел прогуляться за маяк Торш. Сразу за маяком начинается дикая, необитаемая местность, бесконечно длинный песчаный пляж, окаймленный дюнами, кругом до ужаса пустынно и голо, и все сотрясается от грохота прибоя, когда он обрушивается на гладкий, нетронутый песок. Под серым небом, между морскими и песчанами валами, вровень с морем пролегла дорога, опасная и нереальная, как волшебное кольцо атолла, как моментальный снимок расступившихся перед Моисеем вод Красного моря. Среди этого безлюдья, на этом просторе, величаво раскинувшемся под бегущими вдаль тяжелыми тучами начинает казаться, что сейчас увидишь… не знаю что, — дымок от костра Шелли, поднимающийся из-за песчаного бугорка, или торжественную вереницу гогеновских всадников, которые плавными, горделивыми движениями направляют своих неоседланных коней: эти кони сродни морю, они такие же серо-белые, такие же норовистые, — могучие кони, выходящие из моря во время небывалых бедствий, как гласит предание.

Я улегся на песок и превратился в зрителя вновь и вновь повторяющейся драмы, которую разыгрывают волны. Она захватывает вас целиком: вначале — напряженное ожидание обвала, вздымающего облако водяной пыли ("О! это будет еще лучше, чем в предыдущий раз!"). Безудержная, бесшабашная, первобытная радость, которую всегда доставляет разрушение (похожее удовольствие — наивное, детское, — я испытал во время войны, когда взорвал мост). Затем — всасывающий звук: это песок, грубо и безжалостно слизываемый, вычерпываемый соленым языком: землю промывают, отскабливают, очищают от рыхлых частиц, чтобы она стала абсолютно твердой, гладкой и чистой, как скала, ровной, как могильная плита, а под конец превратилась в россыпь золотистого праха. И опять-таки чувствуешь себя ребенком, которого необъяснимо привлекают, завораживают оголенные кости, отполированные черепа, похожие на кубки — впору наполнить и осушить их, — и скелеты, покрытые благородной патиной старины; хочется раскапывать пресную мякоть, пока инструмент не зазвенит о камень — веселый звон железного крюка, заброшенного на известняковый утес, — как в детстве, когда я долго и ожесточенно, до отвращения отскребал персиковую косточку.

Да, но… К чему нанизывать слова? Мне скучно, и я уеду. Кто сможет удержать меня здесь? Никто… разве только… нет, лучше уехать побыстрее. В сущности, все, что меня здесь окружает, — сплошная банальность, однако эта местность, этот мертвенно-бледный пляж, заросли кустарника, издали кажущиеся размытым пятном, тишина улиц, закутанных в листву, — должно быть, оказывают на меня вредное воздействие: иногда такое ощущение, будто я сплю с открытыми глазами.