Ронни Миллер

Последнее слово Ковена

Отец Лелех был строг с Аньезе с самого начала их совместного пути, и, кажется, совершенно не поверил, когда она назвалась ему некой Мильной из Бруга. Купеческой дочкой, потерявшей всю семью из-за черной немочи, что скосила полгорода минувшей зимой.

— Выжила после немочи? А отметины где?

— Свет миловал, — Аньезе сиротливо куталась в накидку — слишком дорогую для купеческой дочки, но зато крепко изгаженную, благодаря дорожной грязи, лесу и вязкому броду, в котором она едва не оставила сапоги.

— Угу, миловал, — старый священник не спускал с купеческой дочки пытливого взгляда, пока подавальщица не опустила пред ними две плошки со скудной похлебкой. Лук да хрящи, лебеда и плохо общипанная птичья кожа. Не чета яствам, к которым Аньезе привыкла дома. — Ладно. Вначале помолимся.

Отец Лелех ритуально сложил ладони перед собой, прикрыл глаза и тихо прошептал слова благодарности Принесшему Свет в умы и сердца людские. Купеческая дочка наверняка бы тоже всерьез помолилась, но Аньезе не рискнула, только беззвучно напевала первую пришедшую в голову песенку. Ее душа, язык и кровь с рождения принадлежат иным силам. С этим уже ничего не поделаешь.

Прочитав молитву, святой муж быстро принялся за еду. Каким бы строгим он ни был, этот отец Лелех, она все же чувствовала в нем доброту. Священник так и не взял с Аньезе платы за место в его телеге, даже оскорбился и потом бухтел полдня, сидя на козлах. Он ни разу не спросил, куда и от кого бежит бедная сиротка в одеждах дворянки, а главное — не лез с нравоучениями. Хотя неизменно заставлял молится перед едой, после еды и по утрам вместе с ним.

Они повстречались в корчме одной рыбацкой деревушки, куда Аньезе, голодная и уставшая, заявилась после нескольких дней беспрестанного бега по лесам и рощам. У нее было правило — не соваться в поселения, красться обходными путями, но бросаясь в бег, Аньезе не учла, что совершенно не готова к таким путешествиям, еще и в одиночку. Голод привел ее к людям, как раненую обезумевшую волчицу. К счастью, вместо воров, разбойников или еще каких злодеев, ей попался этот добрый седой клирик.

К несчастью, неудобные вопросы он ей, все же, задавал.

— Можешь не говорить, от кого бежишь. Скажи только — большая ли опасность? Я должен знать, кого везу в обитель.

Большая, отче, ох, какая большая… Но обитель Света была ее последней надеждой, последней пристанью. Она очень надеялась, что священные знаки на самом слуге Света и пропитанные божественной благостью стены святого дома удержат Ковен. Прогонят. Кто знает, быть может Аньезе очистится там от скверны Сокрытого и Ковен потеряет к ней всякий интерес. Кто знает, может под ликами святых она сама прогорит до самых костей, и это тоже своего рода избавление. Иного не оставалось.

— Ничего такого, отец, — Аньезе прикусила губу — внутри что-то неприятно кольнуло. Совесть? — Ничего страшного.

Отец Лелех кивнул и, кажется, успокоился ее ответом. Ему тоже было неловко — Аньезе почувствовала. Добрые слуги Света не отказывают нуждающимся, таков постулат, но в этом строгом священнике вера в постулаты делила место со здравым смыслом — вести кого попало в обитель опасно и неразумно. Но, возможно, несчастный вид купеческой дочки, или леди, скрывающейся за этой ложью, подкупил старика. Плохо. Плохо будет, если Ковен явится за нею и в святые стены, если навредит добрым невинным людям, но Аньезе так боялась за себя, что готова была рискнуть.

***

Первым дурным знамением стала гибель двух коров в Нарте, где они со святым отцом остановились на ночлег в доме старосты — священник был вхож на любой порог и везде считался желанным гостем.

— Обе, шлегли, шлегли, — шамкала беззубая жена сельского главы, горюче рыдая в ладони священника, — што же нам… как нам… отше, швятой отше, кто мог так ш нами? Прокляли, прокляли наш, е-е-й…

Отец Лелех провел положенный обряд очищения, велел захоронить коров подальше от плодоносных земель и затянуть пояса потуже — будет деревне несладко без обеих кормилиц, пускай пишут прошения лендлорду. Полпути прочь из бедной деревушки Аньезе ехала молча, бледная и дрожащая. Священник поглядывал на нее угрюмо через плечо.

— Кто-то их порезал и обескровил, — рассказывал святой отец. — Еще эти отметины… Жуткие рисунки.

Аньезе некстати улыбнулась, но быстро стерла улыбку с лица. Она старалась улыбаться всякий раз, когда строгий священник к ней обращался, но не всякий раз был для того удачным.

— Проклятье? — спросила она.

— Может статься, просто чья-то зависть.

Вовсе это не проклятье, сказала бы старшая из черных сестер — Полночь. Это подарок, сказала бы она, подношение, дар, сладость и смех… Это точно почерк Полуночи. Только почему коровы? Почему не две спелые дочки старосты? Полночь любила чужих дочек, поскольку не могла иметь своих, она пила их сваренную с полынью кровь, чтобы омолодить свои чресла и пытаться, пытаться снова. Коровы… наверное, это предупреждение. Шутка. Обещание большего. И худшего.

Следующей ночью Аньезе не спала. Сестры могли трогать ее через сны, щупать своими черными от запретного колдовства пальцами, шептать дурные слова и соблазнять величием Сокрытого, благостью его и дарами. Аньезе больше не хотела даров, она насытилась ими в столице, в удушливой клетке родительского особняка, в ритуальных кругах Ковена, начертанных кровью и желчными соками. Она делала ужасные вещи вместе с черными сестрами, она заглянула в бездонные глаза Сокрытого и поняла, что если провалится в них, то никогда более не будет собой. Но быть собой тоже страшно. Ведь именно такой ее приметил Отец Ночи.

Она не спала еще два дня, и на утро третьего упала без сознания прямо в руки священника, зашедшего разбудить бедовую спутницу к первой трапезе. Овитая колючим терновником дорога сна привела ее к тайной комнате Ковена, как ни старалась Аньезе бежать в обратном направлении. Если пришел сон, другого пути нет.

— Явилась!

— Стоптала башмаки, пока бежала?!

— А где слезы?

— Не плачет…

— Не стыдно!

— Бросила сестер и рада…

— Бессердечная…

— Любви в ней нет!

— Глаза пустые…

— Мы скучали…

Голоса сестер изливались в ее уши жгучим варевом из меда и лжи, из боли и надежды. Но Аньезе ощущала всем своим потусторонним надчувствием, они и правда скучали, все трое — Жница, Полночь и Лисица. Сестры сидели вкруг на свитых из терновника креслах. Их лица были скрыты вуалями, а тела колючими ветками