1

Интересно устроено человеческое сознание. Или подсознание… Или ещё что-то…

Так, наверное, рассуждал человек, четвёртые сутки борющийся со смертью. Если, конечно, он мог рассуждать. Но находясь на грани двух состояний – сознательного и бессознательного – он мучился одной мыслью: почему ему никак не удаётся увидеть это лицо целиком? Он осознавал, что между ними два стекла, но что это за стёкла, не мог понять. Или вспомнить. Ощущал только, что от этого зависит что-то важное, главное в его жизни.

За те дни, что находился в бреду, он изучил это лицо, всё, до чёрточки, но только фрагментами, как мозаику.

Самый яркий – это линия шеи, тонкой, слегка загорелой, которая ограничивалась снизу ярко-красным воротничком хлопчато-бумажной футболки, сверху – чуть округлым подбородком. А в центре, там, где едва заметно пульсирует жилка, красовалась маленькая тёмно-коричневая точечка родинки.

Другая картинка: русый локон, выбившийся из косы, заправлен за ухо, на мочке – золотая серёжка в форме перевёрнутой капельки с маленьким прозрачным камешком посередине. А локон слегка шевелится, будто от слабого ветерка.

И третья: небольшой, прямой, шелушащийся от загара носик, россыпь веснушек, тень от ресниц на щеке, розовый бантик по-детски припухлых губ с едва заметным светлым пушком над верхней.

Эти три картинки вставали перед его глазами совершенно отчётливо, не исчезали подолгу и приносили с собой покой и умиротворение, вселяли уверенность в том, что всё будет так, как надо.

А вот последний, четвёртый фрагмент нарушал равновесие, заставлял его метаться на больничной койке, а медсестёр и санитарок, дежуривших в палате интенсивной терапии, поправлять иглу катетера, привязывать к кровати руку, не желавшую лежать спокойно и вбирать в себя спасительное содержимое капельницы.

Мука заключалась в том, что он не мог увидеть её глаза. Видел тёмные, чётко очерченные дуги бровей, такого же цвета ресницы, отбрасывающие лёгкие тени на щёки, голубые жилки, просвечивающиеся сквозь тонкую кожицу закрытых век…

Закрытых…

Закрытых!

Сколько он ни старался увидеть, вспомнить или хотя бы представить её глаза, узнать, какого они цвета, какое у них выражение, ему никак это не удавалось. Этот взгляд постоянно ускользал от него. Не то что «не цеплялся», но даже не проскальзывал ни на мгновенье в его измученном сознании. Или подсознании… Или ещё чём-то…

Ещё он слышал голоса. Только женские. Голос матери, всхлипывая, повторял: «Бедный мой мальчик!» Голос сестры, подрагивая, задавал один и тот же вопрос: «Он нас слышит?» Казалось, что от ответа на него зависит всё. Иногда сестра размышляла вслух: «Интересно, кого он просит не будить? Может, это как-то связано с аварией?»

Были ещё голоса, которые уговаривали его держаться, не волноваться и ещё что-то… Всё это были женщины. Разные. Один голос повторялся: он не сочувствовал, не уговаривал, не утешал, только изредка произносил фразы, обращённые к кому-то невидимому: «Молодец парень, борется», или: «Упрямый какой! Должен выкарабкаться».

Голоса баюкали, успокаивали, ненавязчиво жужжали, не мешая сменяться его любимым картинкам: родинка на нежной впадинке шеи, блестящая капелька на мочке уха, веснушки на обгоревшем носике…

Но как только появлялись глаза с прикрытыми веками, голоса становились тревожными и озабоченными. Только он их уже не слышал. Он дрожал крупной дрожью и сквозь стиснутые до скрипа зубы повторял одну фразу: «Не буди…»

2

Мужчина в белом халате и бахилах робко переступил порог отделения интенсивной терапии. Точно так же одетая девушка лет двадцати двух подвела его к врачу:

– Вот он, доктор.

Доктор покачала головой:

– Не знаю, есть ли в этом смысл. Но хуже, я думаю, не станет. Вообще-то сюда никого нельзя пускать, кроме близких, и то на минуту.

– Главный врач разрешил, – напомнила девушка. – Я говорила с ним о брате.

– Ну, раз вы настаиваете…

– Настаиваю.

Мужчина смотрел на женщин поочерёдно и не понимал, что от него требуется. В это время из палаты вышла медсестра и озабоченно сообщила:

– Опять началось…

Доктор кивнула и поспешила в палату, девушка потянула за рукав мужчину, и они вошли следом.

Теперь, без суматохи, при дневном свете мужчина смог разглядеть молодого человека и удивился сам себе: «Как я его мог с места сдвинуть? Крепкий будет мужик… если выживет».

Удивляться было чему: три женщины в медицинских костюмах не могли удержать парня, который в бреду метался по кровати, выдёргивал иглы капельниц и, скрипя зубами, рычал: «Не буди! Не буди-и…» И всё это несмотря на крепкие ремни, которыми он был притянут к кровати. Юноша тряхнул головой с такой силой, что салфетка, прикрывавшая рану на лбу, отлетела в сторону и упала на пол.

– Помогите же! – прошипела медсестра, чуть ли не оседлавшая сильную руку с вздувшимися от напряжения венами. Мужчина торопливо приблизился к кровати со стороны ног и, прижав больному щиколотки, пробасил:

– А ну-ка, парень, держись! Не раскисай!

В то же мгновенье всё кончилось: парень на кровати замер, тело его вытянулось, правая рука судорожно сжала край одеяла. Все застыли в тех позах, в которых их застала фраза мужчины, так непривычно густо прозвучавшая среди стерильных приборов. Через полминуты он открыл глаза, спокойно, будто только что проснулся у себя дома.

Мужчина отпустил его ноги и распрямился. Взгляд молодого человека остановился на нём и стал тревожным; затем чётким, осмысленным голосом он спросил:

– Я её не разбудил?

Мужчина сдвинул брови к переносице, пытаясь осмыслить вопрос, потом понимающе улыбнулся и заверил парня:

– Нет, не разбудил.

Больной глубоко вздохнул, что-то пробормотал, закрыл глаза и затих. Через минуту врач проверила его пульс, послушала дыхание и удовлетворённо заключила:

– Спит. Отстегните его.

3

Он действительно спал. Впервые за шесть дней. Спал и набирался сил. Медсёстры с удивлением обнаружили, что кошмары оставили их «жильца». Двадцать часов здорового безмятежного сна, в течение которых ему снились глаза. Тёмно-карие, почти чёрные, слегка прищуренные от затаившейся в них улыбки. Откуда они взялись в его памяти, он не знал. Но теперь его это и не волновало: он вспомнил всё. Вспомнил, как незнакомый мужчина, чей голос сегодня пробился сквозь жужжание женских голосов знакомой фразой, освободил его ногу из-под придавившего его мотоцикла. Вспомнил заднее сиденье автомобиля, на котором он долго покачивался, корчась от боли. Вспомнил лицо спящей девушки, которое он наблюдал через стекло, точнее, его отражение в боковом зеркале. Он несколько раз менял положение головы, чтобы рассмотреть его по частям. Он хотел увидеть её глаза и в