Она смотрела на голого мужа, прикрывающегося в углу тяжелой портьерой, и ей казалось, что она сходит с ума. Это было почти то же самое, что застать в своем доме банду грабителей, которые переворачивают весь твой дом, вспарывают подушки и матрасы в поисках денег и ценностей. И понимаешь, что надо бежать, звать на помощь, а стронуться с места – нет сил.

Банды грабителей не было. Были муж и его любовница. Они не грабили ее дом. Они грабили ее душу. Они не вспарывали ее подушки, они вспороли ей сердце.

Надо было орать, сквернословить, оскорблять их всякими мерзкими словами! Еще надо было швырять чем-нибудь в голого мужа и его бабу, возившуюся в кровати и прикрывающуюся ее пододеяльником. Любимым, шелковым, между прочим! Ей этот пододеяльник вместе с простыней и наволочками любимый друг привез из Испании. А они на нем…

А эти сволочи на нем не пойми чем занимаются!

Да нет, конечно, понятно, чем они тут занимались в ее отсутствие. Скотством!!!

И поэтому ей надо было визжать, материться, топать ногами, рвать все в клочья: портьеры, пододеяльники, наволочки, царапать их наглые физиономии, их бледную кожу, светившуюся в полумраке спальни особенно бесстыже.

Но сил-то, сил не было!!!

– Что это, Виктор?! – восстановив дыхание, спросила она после паузы, тянувшейся вечность.

И тут же подумала, что, если он сейчас скажет, что это не то, о чем она подумала, она его убьет. А если не убьет, то покалечит точно! На это сил хватит! Бешеная злоба, родившаяся вдруг, раздувала в ней эти силы, заставляя сжиматься кулаки.

– Это? – Его перекошенная от страха физиономия и голое левое плечо показались из-за края шторы. Виктор судорожно сглотнул. – Это Валя!

– Вижу, что не Максим! – Голос добрался до рубежа истерической ноты и завис. Пришлось отдышаться. – Какого хрена эта Валя делает в моей кровати???

– Малыш… Малыш, я все сейчас объясню, – принялся он лопотать заезженную несусветную чушь. – Это… Это не совсем то, о чем ты подумала и…

Все, это был сигнал к действию!

Первым в его голову полетел ее зимний башмак на толстой рифленой подошве. Левый. Потом правый. Оба летели, сопровождаемые ее диким истеричным хохотом. Потом была напольная ваза, а это метр десять тяжелого фарфора со вставленным в нее букетом из сухих колючих веток. Очень хотелось послать еще в угол и прикроватный светильник. Но тогда пришлось бы проходить мимо этой тетки, тихо повизгивающей и без конца причитающей: ой, мамочка. Светильник остался на месте, но вот пепельнице досталось. Она разлетелась на мелкие кусочки, столкнувшись со стеной в паре сантиметров от Витиной головы.

– Малыш! Малыш, успокойся… – лепетал испуганный супруг, не решающийся выскочить голышом из своего укрытия. – Малыш, не надо!!! Не надо, прошу тебя! Соседи…

– К черту!!! – надрывалась она, бегая по спальне в поисках тяжелых предметов, способных летать. – Пусть знают, какая ты сволота!!!

– Малыш, я могу все объяснить… – блеял Виктор, кутаясь в портьеру. – Это не то, о чем ты подумала…

Добила ее его эрекция, которую тяжелый шелк не способен был скрыть. И Витя, как ни старался, не сумел этого сделать. Она все заметила.

Господи! Эту сволочь заводил ее гнев!!! Эту сволочь заводило ее бешенство!!!

– Убирайся!!! – взревела она, кровь ударила ей в голову.

И, пренебрегая гадливостью, она добралась все же до прикроватного светильника. Схватила его за ножку и, выдернув шнур из розетки, принялась наносить Витьке удары один за другим. Один за другим.

Витька выл, его толстая бабища Валя тоже выла, елозя жирной задницей по ее шелковой простыне, которую ей…

А, это неважно уже было. Все равно комплект из Испании теперь шел на выброс.

Что было потом, она помнила смутно. Кажется, она споткнулась и упала. Или это Витька с силой оттолкнул ее от себя, и она, пролетев метра два, приземлилась навзничь на пол. Или его бабища схватила ее сзади за волосы и дернула так, что она упала.

Не помнила, и все! Вообще ничего! Когда пришла в себя, обнаружила, что сидит, привалившись спиной к стенке. В руке зажат шнур от прикроватного светильника. Голова болит так, что моргать больно. Нос не дышит, потому что она плачет. Губы вспухли то ли от падения, то ли оттого, что она плачет. И еще обнаружила, что где-то в квартире надсадно орет ее телефон голосом Григория Лепса.

Это звонил ее дружище – Гера. Он же Герыч, он же Герасим, он же Геральд Эдуардович Зотов – тридцатипятилетний холостяк, всю свою сознательную жизнь потративший на какие-то поиски, раскрытие преступлений, восстановление справедливости.

– Зачем тебе это надо?! – вопрошала она не раз, приводя в порядок его холостяцкую берлогу. – Займись лучше собой! Займись поиском собственного счастья. Раскрой секрет собственной удачи! Восстанови, наконец, справедливость в этом долбаном деле со своим наследством! Тебе что, в чужом говне нравится возиться?!

– Нет, – лениво отзывался Геральд. – Не нравится.

– Чего тогда?

– Азарт поиска, – зевал Геральд ей с дивана. – И у меня это получается. А отобрать у сеструхи трешку, завещанную матерью, не могу.

– Ее не надо отбирать. Просто нужно заставить ее поделиться, Гера!

– Она поделилась, – он обводил руками тесную однокомнатную халупу на окраине города.

– Это несправедливо, Герыч!!! – кипятилась она.

– В жизни мало справедливости, поверь мне, подруга, – и дружище закрывал глаза, давая понять, что разговор окончен. Но мог и добавить, будто сквозь сон: – Она мне родной человек. Единственный оставшийся родной человек из моего прошлого. Что же я с ней из-за каких-то сраных метров стану насмерть биться?

Аргумент убийственный, ей всегда в этом месте нечем было крыть.

У нее родни было навалом, порой даже дышать трудно от такого количества сестер, братьев, теток и племянников. Представить себя один на один с суровой действительностью – когда не к кому податься, некому руку подать, не у кого взять в долг, остаться переночевать или просто заскочить пообедать, потому что на обед было что-то невероятно вкусненькое, – она не могла.

Ее всегда окружала шумная толпа родственников. И в будни, и в праздники. И она их всех любила. И ее любили тоже. А после смерти родителей особенно. И почему-то ей казалось, что не стали бы они с ней биться насмерть из-за квадратных метров, и обманывать не стали бы, и не посмели бы ничего отобрать. Как Геркина сестра – долговязая пожилая дама, вырастившая непутевых сыновей-близнецов и считающая, что весь мир ей обязан только за то, что она когда-то кого-то произвела на свет, потом мучилась – воспитывала, теперь страдает, наблюдая за иждивенцами-сыновьями.