Илья и черная вдова

Галина Чередий

ГЛАВА 1

За пять лет до описываемых событий

– Валентина, ты чего это, совсем, что ли, из ума выжила? - не слишком-то стремясь к приватности, громко зашептала тетя Света, мамина подруга, косясь при этом на меня. - Зачем ты Инку-то сюда работать притащила? Головой-то соображаешь, что делаешь?

Конечно, все мама понимала и даже со мной все обсудила, вынудив смириться, пусть и без особой радости. Но при чем тут радость, когда сталкиваешься с суровой правдой жизни и проклятой кармой, что, похоже, намертво пристала к нашей маленькой семье.

– Прекрасно соображаю, Свет, - ответила мама, улыбнулась мне ободряюще, кивнув заканчивать с полами в коридоре, и тут же погрустнела и вздохнула. - Сама ты знаешь, что за слава за Инкой уже идет в поселке, а тут хоть не слышал об этом никто. Да и куда ещё работать ее пристроить? Совхоз развалился, школа вон и то закрылась. На теплицы к этому Вартаняну? Так все знают, как он с девками-работницами смазливыми обращается. А тут хоть поприличнее.

– Скажешь тоже – поприличнее! – фыркнула тетя Света, сильно понизив голос. - Вокруг одно мужичье раненое, одинокое да сплошь голодное от того. Уж если и на таких, как и мы с тобой, бывает ведутся, то на девчонку молодую да смазливую… Дурость ты задумала, Валька! Лучше бы в город отсылала, честное слово!

– А в городе твоем что? Жить негде, даже на первое время приткнуться-осмотреться не у кого. На вокзале жить и работу так искать? Так знаем мы все, куда в первую очередь девчонок работать там тянут. Сами же менты тамошние в бордель какой и сдадут. Вон у Машки дочка уехала и год уже как сгинула, ни слуху ни духу. А у Смирновых приезжает, да, но ходят, глаза поднять стыдно после ее приездов, такая прости господи стала. Нет уж, лучше пусть Инка тут.

– Αга, тут. Смотри, мужичье, оно глазастое и рукастое.

– Инка у меня серьезная и жизнью уже битая, хоть и молодая, да и я присматриваю. Силком же никто не потянет, а сама она не пойдет, голова уже на плечах есть, не шестнадцать небось.

– Да как же! У всех у нас она есть, да только бывает между ног свербит сильнее, чем в голове этой варится. Да и попадаются тут умельцы, не нашим колхозным пенькам нėотесанным чета. Языки так подвешены, что и сама не поймешь, как уже на спине лежишь. А то сама не в курсе!

– Цыц ты уже! – шикнула на подругу мама и велела мне: – Инк, ты иди, иди, нечего тебе наш бабский бубнеж слушать. Там ещё две палаты недомытые стоят.

Я и пошла, прихватив ведро с остро пахнущей водой и швабру. И не просто пошла, а почти побежала, поняв, что сегодня впервые смогу увидеть его без мельтешащей за спиной матери. Сердце замолотило так, что даже притормозить пришлось, чтобы отдышаться и не выдать никому вокруг своего трепета.

– О, Иннуша, ты к нам? - в коридор вышел Яков Петрович, высокий, статный, ещё совсем не старый, но уже с сединой на висках.

Я не знала, в каком он звании, остальные мужчины звали его просто “командир”, в курсе была только, что все трое обитателей этой десятой палаты реабилитационного центра служили вместе на Кавказе и там же вместе попали в жуткую переделку, после которой и долечиваются у нас.

– Да, у меня только вы и одиннадцатая остались на утро, - кивнула ему, стремясь поддержать беседу и отвлечься тем самым от желания заглянуть внутрь за его спину, а то и рвануть туда.

Но вместо того чтобы пропустить меня в палату, Яков Петрович прикрыл дверь, взял у меня ведро и чуть оттеснил подальше.

– Ты это, Инуш… Потише там шуруй, ладно. Илюхин угол и вовсе лучше сегодня обойди. Не в себе он немного сегодня, - сказал он шепотом, глядя мңе в лицо как-то очень-очень пристально, как-то не так, как раньше.

– Что-то случилось? - выпалила и тут же смутилась. Наглость же. Не мое это дело.

– Со всеми нами тут что-тo случилось, птичка-невеличка, - помрачнел мужчина окончательно. - Вот как тебя такую мелкую да светлую в это место занесло-то? Разве такой молодой место среди покалеченных да битых войной на голову?

– А что же, только пожилым с таким дело иметь надо, что ли?

– Не пожилым, Иннуш, просто тем, кто жизнь повидал уже хоть чуток и сердцем немного зачерствел. Не до безразличия, конечно, но так, чтoбы самому об нас не раниться. А то я видел вчера, как ты на парней наших смотришь, чуть не плачешь. Вон на Илюху особенно.

– А как не смотреть-то, Яков Петрович? - изумилась я. - Они же люди живые, и я человек, им больно – и у меня душа ноет.

– Вот, - покачал он головой, глядя с упреком. – Хорошего не будет, птичка. Сердце себе все истреплешь. Ладно, задерживаю тебя. Иди, заканчивай, а ближе к вечеру у меня к тебе и матери твоей разговор будет.

– Яков Петрович! – шепотом окликнула его, уже развернувшегоcя, совершенно пропустив мимо ушей последнее. - Α можно мне узнать, что у Ильи случилось?

Ну вот, теперь ещё подумает, что я какая-то стервятница и хочу сплетнями разжиться свежими.

– Случилось плохое, птичка. Самое худшее, что с мужиком только может, да ещё в такой момент. Жена его предала. Да не просто, а с самым подлым подвывертом, гадина такая.

– Это как?

– А развелась она с ним, пока он по госпиталям валялся. И мужика себе нашла забугорного и с ним валить собралась из страны. Обрыдла ей нищета наша, видишь ли. И дочку ещё забрать собралась, за тем с ней вчера вечером и прилетела из дому. Илюха обрадовался – думал, наконец навестить примчались, хоть и с опозданием. А эта стервь поганая даже из машины не вышла, пряталась, ребенка одного к нему послала. Просить бумаги подписать на выезд. А та и просила, наученная